Еще один изъян, прямо вытекающий из первого, заключался в том, что научиться писать с помощью этих древних систем удавалось слишком немногим. Круг грамотных ограничивался профессиональными писцами на службе у монарха или храма. Например, нет никаких указаний на то, что линейное письмо Б употреблял или понимал кто-либо из греков микен­ского периода помимо небольшого штата дворцовых чиновников. Поскольку каждого из писавших линейным письмом Б легко отличить по почерку, мы можем сказать, что все написанные документы, извлеченные при раскопках дворцов Кносса и Пилоса, вышли из-под руки всего лишь нескольких десятков писцов — 75 и 40 соответственно.

Ограниченность применения этих первых систем записи — невыразительных, громоздких и многозначных — не уступала немногочисленности их пользователей. Любого, кто захочет выяснить, что чувствовали и о чем думали шумеры пять тысяч лет назад, будет ждать разочарование. Ранние шумерские тексты представляют собой сухие отчеты, составлявшиеся дворцовыми и храмовыми бюрократами. Примерно 90% всех табличек из самых древних известных шумерских хранилищ в городе Уруке являются ведомостями оплаченных товаров, выданных рабочих пайков и распределенной сельскохозяйственной продукции. Лишь со временем, по мере перехода от логограмм к фонетическому письму, шумеры начинают записывать прозаические повествования — преимущественно пропагандистского или мифологического характера. Письменность греков микен­ского периода не достигла даже и этой, пропагандистско-мифологической стадии. Треть всех табличек из Кносского дворца — это записи счетоводов об овцах и шерсти, а в документах из Пилоса преимущественно фигурируют закупки льна. Система линейного письма Б отличалась такой многозначностью, что его применение ограничивалось отчетами о дворцовых делах, где контекст и скудный набор используемых слов обеспечивал ясность толкования. Если она и употреблялась в литературных целях, нам не по чему об этом судить. «Илиада» и «Одиссея» были сложены бесписьменными сказителями для бесписьменных слушателей и существовали в устной форме еще долгие столетия — до тех пор, пока не был изобретен греческий алфавит.

Та же узость применения была характерна и для раннеегипетского, раннемезоамериканского и раннекитайского письма. Первые египетские иероглифы фиксировали, во-первых, религиозную и государственную пропаганду, во-вторых, бюрократические отчеты. Дошедшие до нас памятники майянского письма тоже посвящены пропаганде, рождениям, вступлениям на трон и военным победам правителей, а также астрономическим наблюдениям жрецов. Древнейшая сохранившаяся китайская письменность, относящаяся к концу эпохи Шан, — это религиозные предсказания о династических делах, вырезанные на костях для гадания. Вот образец подобного текста: «Король, истолковав значение трещины [в кости, которую за­ставили треснуть, нагревая над огнем], сказал: «Если дитя родится в день Гэн, это будет крайне благоприятный знак».

Нам, современным людям, естественно, хочется спросить, почему же общества, владевшие первыми системами письма, смирялись с неоднозначностью символов, из-за которой письменность ограничивалась несколькими функциями и оста­валась прерогативой немногочисленных писцов. Однако тем самым мы лишь демонстрируем, какая пропасть разделяет установки людей древности и наше восприятие массовой грамотности как нормы. Дело в том, что узость применения ранних систем письменности была сознательной, а их развитие в сторону большей удобопонятности шло вразрез с представлениями об их роли. Царям и жрецам древнего Шумера нужно было, чтобы письменность служила профессиональным писцам для учета количества овец, недополученных казной, а не массам для написания поэзии и сочинения историй. В древности, по выражению антрополога Клода Леви-Стросса, письменность в первую очередь была «средством порабощения другого человека». Частная, не связанная с государственной службой грамотность относится к гораздо более позднему времени, когда системы письма начали становиться проще и обретать бо§льшую выразительность.

Например, когда в VII в. до н. э. письменность вернулась в Грецию — после затянувшей бесписьменной эпохи, начавшейся с падением микенской цивилизации и исчезновением линейного письма Б (около 1200 г. до н. э.), — новая система письма, круг ее пользователей и область ее применения радикально изменились. Теперь это было не многозначное слоговое письмо вперемешку с логограммами, а алфавит, созданный по образцу финикийского консонантного алфавита и усовершенствованный посредством изобретения символов для гласных. Вместо ведомостей с количеством овец, которые разбирали только писцы и читали только во дворцах, греческий алфавит с момента появления функционировал как носитель поэзии и юмора и был рассчитан на чтение в частных домах. Недаром самый ранний из дошедших до нас текстов на этом алфавите, нацарапанный на винном сосуде из Афин примерно в 740 г. до н. э., представляет собой стихотворную строчку с объявлением о танцевальном состязании: «Из всех танцоров тот, кто выступит проворней остальных, получит этот кувшин в награду». Следующий пример — три строчки дактилического гекзаметра, нацарапанного на чаше: «Я кубок Нестора, удобный для питья. Кто выпьет из этого кубка, того тотчас же охватит страсть прекрасноувенчанной Афродиты». Самыми ранними сохранившимися образцами этрусского и рим­ского алфавитов тоже являются надписи на чашах и сосудах для вина. Лишь со временем алфавит, существовавший как средство частного общения, был также взят на вооружение в публичных и административных делах. Как мы видим, в отличие от более ранних логографиче­ских и силлабических систем, у алфавитного письма эволюционная последовательность упо­треб­лений была обратной.

Принимая во внимание ограниченность функций ранней письменности и узость круга ее носителей, мы можем понять, почему она возникла на столь позднем этапе человеческой эволюции. Все случаи самостоятельного или предположительно самостоятельного изобретения письма (в Шумере, Мексике, Китае и Египте), как и все первые случаи заимствования (например, на Крите, в Иране, Турции, долине Инда, майянском регионе), имели место в обществах с определенными институциональными признаками — необходимую связь которых с производством продовольствия мы еще обсудим, — социальным расслоением и сложным и централизованным политическим устройством. Ранняя письменность служила целям этого политического устройства (таким, как хозяйственный и административный учет или монархическая пропаганда), а ее носителями были профессиональные бюрократы, чья жизнедеятельность обеспечивалась запасами продовольствия, выращенного производителями-крестьянами. Письменность никогда не была изобретена или даже освоена охотничье-собирательскими обществами, потому что в этих обществах ей не нашлось бы никакого институционального применения и потому что они были лишены социальных и хозяйственных механизмов получения излишков продовольствия, с которых могли бы кормиться писцы.

Таким образом, производство продовольствия и запущенная им многотысячелетняя общественная эволюция являлись принципиальным условием для появления письменности в той же мере, что и для появления микробов, вызывающих эпидемические заболевания. Письменность возникла самостоятельно исключительно на Ближнем Востоке, в Мексике и, возможно, Китае именно потому, что в своих полушариях это были первые сельскохозяйственные регионы. Как только письменность возникла у обществ этих регионов, торговля, завоевания и религиозная экспансия сделали ее достоянием других обществ, имевших сходное экономическое и политическое устройство.