Луиза поблагодарила: спала прекрасно… они оба очень любезны… она так им благодарна!..

Хозяин и слуга сконфуженно, но радостно суетились вокруг гостьи, стараясь угодить ей.

Луиза огляделась по сторонам и не узнала мрачного, неприветного покоя, в котором была накануне. Дело в том, что старый Бернар, встав на заре, позаботился обобрать всю прибрежную флору и украсить ею стены, кувшины и кубки, стоявшие на буфете, обе стороны очага, накрытый стол; вся эта зелень и растительность удивительно оживляли и украшали мрачный покой, внося какую-то светлую, радостную ноту.

Луиза восторженно вскрикнула и стала горячо благодарить, молитвенно сложив руки, со слезами благодарности на глазах.

О, она была мастерицей притворяться! Недаром же Наполеон прозвал ее колдуньей.

С ее уст срывались слова:

— Я понимаю… ведь это для меня?.. Чтобы доставить мне радость?.. О, как вы добры! За что вы так хороши ко мне, бедной, неведомой вам женщине?..

Шевалье растроганно вслушивался в ее слова, тогда как Бернар что-то рычал от восторга и от полноты чувства колотил себя по бедрам.

Луиза осведомилась, узнавал ли шевалье о судах, отходящих в Англию, можно ли получить таковое, и просила не стесняться в средствах, так как у нее есть нужные деньги.

Услыхав это, шевалье заметно омрачился. Как она торопилась покинуть его! Это вовсе не входило в его расчеты…

Он сконфуженно пролепетал какие-то отговорки: противный ветер… бурное море… в такую непогоду ни одно судно не решится выйти в море… надо ждать затишья… День, может быть, два…

Луиза глубоко вздохнула в ответ и грустно опустила свою хорошенькую головку; по-видимому, ее очень беспокоила и печалила эта неожиданная проволочка; но, в конце концов, она словно сдалась на уговоры шевалье.

Последний мигом просиял и стал изощряться в ухаживании, стараясь, насколько возможно, скрасить пребывание своей нежданной гостьи. Чтобы вернее пленить ее сердце, он нарядился в голубой кафтан «королевского цвета», надел кружевное жабо, бледно-голубой шелковый жилет с золотыми пуговицами и белые короткие брюки. В этом наряде он считал себя неотразимым и вовсе не ощущал бремени лет.

До завтрака Бруслар занял госпожу Луизу игрой на гитаре, а после завтрака — старинными романсами под собственный аккомпанемент на старом клавесине. Он прилежно старался смягчить свой громоподобный голос и придать ему небывалую мягкость, а в особенно чувствительных местах нажимал педаль и, обернувшись к своей гостье, кидал на нее нежные и томные взоры.

Бруслар был глубоко уверен, что против таких действенных приемов обаяния не в силах устоять ни одна молодая и чувствительная женщина. Это было его искренним убеждением.

К тому же надо сознаться, что Луиза казалась глубоко тронутой красотой романса, музыки, голоса и неподражаемым талантом певца. И если она еще не вполне уразумела то, что любовные строфы романса относятся непосредственно к ней, то не подлежало сомнению, что рано или поздно она это уразумеет.

Погода была ужасная, поэтому они не решились выйти на берег и провели весь день в стенах старого замка. Шевалье занимал свою гостью историей своего старого жилища, показывал портреты своих предков, знакомил с их особенностями, вкусами и наклонностями. Белокурая дама внимательно слушала его рассказы, задумчиво вглядывалась в изображения предков и казалась искренне заинтересованной историей замка.

Бруслар рассказал историю и особенность каждой комнаты; повторил имена личностей, занимавших ее комнату, восторженно отозвался о Тинтельяке, Фротте, Сен-Викторе… Она поддержала его восторженные отзывы.

Тогда шевалье перевел разговор на самого себя. Он описал всю свою жизнь, борьбу вандейцев, войны, в которых ему пришлось принимать горячее участие.

Он был участником начала вандейского движения, инсургентом 1792 года, сподвижником великого Шаретта, благородного Ларошжаклена, изящного де Тальмона, могущественного Кадудаля, верного Мерсье и многих других шуанских светил. О, сколько воспоминаний, сколько впечатлений, сколько ночей, проведенных настороже в томительной засаде под открытым небом, или в ползании на животе по обледенелой земле, или под прикрытием какой-нибудь полуразрушенной стены, чутко прислушиваясь к малейшему подозрительному шороху!.. Схватки с проклятым врагом, быстрая и страшная расправа с той или с другой стороны, смотря по тому, на чьей стороне оказывался перевес. Луиза слушала его с ярким румянцем волнения, с блестящими глазами, с волнующеюся грудью… Он выставлял себя героем, и она принимала его таковым, относилась к нему с явным восторгом и уважением.

— О да, эти вандейцы!.. Вот это люди!..

И шевалье продолжал, вдохновенный ее страстным поклонением:

— Да, я был всегда противником республики и сделался врагом императора. Наполеон, я знаю, боится меня, и это забавляет меня. Он прав, что боится: так или иначе, но я сдеру с него шкуру. Между мной и Корсиканцем завязалась борьба; лютая борьба, о пощаде не может быть и речи: «убей или умри»! Но убью я! Я в этом твердо убежден. Я верю в свою счастливую звезду, верю и жду!

Надо сознаться, что Луиза Кастеле с трудом сдерживалась, чтобы доиграть свою роль до конца и не выдать своего глубокого возмущения; ведь она была бедной девушкой; ее обласкала императрица Жозефина, выдала замуж за офицера, всем обязанного милостям Наполеона; ведь она выросла при дворе консула, потом императора, была знакома с интимной жизнью великого избранника судьбы, и вдруг этот жалкий дворянчик-фанатик дерзал называть великого императора Корсиканцем и Бонапартом! Но Луиза сдерживала свою ярость, предвкушая всю сладость предстоящей близкой мести. Почва для этого была артистически подготовлена ею. Она держала жизнь Бруслара в своих хрупких руках и была твердо уверена в том, что, несмотря на свой рост, свою геркулесоподобную фигуру, несмотря на свою колоссальную силу, он рухнет навеки от одного ее щелчка. Надо только выждать момент, нужны терпение и хитрость. Пусть болтает пока — это болтовня осужденного перед казнью.

И Луиза де Кастеле звонко смеялась своим серебристым, заразительным смехом, пленявшим императора и вносившим массу оживления в собрании в Сен-Клу или в Мальмезоне.

Она хохотала, когда шевалье де Бруслар перечислял на своих коротких пальцах всех ненавистных «синих» офицеров, задушенных им этими самыми руками. Она хохотала, слушая о тайных подкопах и подлостях «святой» войны за трон и алтарь, за королей и духовенство, за высшие силы и королевские лилии.

Шевалье воодушевлялся ее интересом, сыпал фактами, анекдотами, припоминал и удачно группировал полузабытые мелкие подробности.

О, какая жалкая роль была отведена в этих рассказах республиканским и императорским солдатам! Невежественные, трусы, они — по его рассказам — глупо попадались в самые грубые ловушки, а попавшись, тотчас же бросали оружие и молили о пощаде.

Ее так и подмывало крикнуть:

«В таком случае как же сталось, что в результате вы оказались побежденными? Да-да, ведь вы, безусловно, побиты, трижды побиты!»