Пришлось повиноваться. Он ловко стащил с меня сапог и принялся ощупывать щиколотку с явным знанием дела.

— Вроде и впрямь цело. До завтра не прыгай… и не брыкайся! Сейчас бы нос мне разбила…

— А ты не щекочись, — буркнула я и принялась обуваться, но замерла, когда он повернулся, чтобы разжечь костер. Прежде я не замечала, а теперь свет удачно упал. — Кайхо… у тебя рукав в крови.

— Я знаю, — невозмутимо ответил он, раздувая искру. — Трудно, понимаешь ли, не заметить, когда в тебе что-то постороннее торчит. Хорошо самострельная, древком ни за что особо не цепляется.

— Но…

— Не в сердце же.

— А если отравленная?

— Тогда я бы уже умер. Только не говори про медленные яды! Помоги лучше рукав разрезать, а то я иначе не разденусь.

Запасливый Кайхо был еще и одет по погоде — в добротный полушубок, очень теплый и прочный, но не стесняющий движений. Повезло, он здорово задержал стрелу.

— Ерунда, — сказал Кайхо, вывернув шею, чтобы увидеть рану. — В мякоть воткнулась, да еще на излете достала. Выдернуть да прижечь, и дело с концом… Справишься? Вон там, в нише, мои пожитки, жгучий настой найди, и им… А можно и кинжал раскалить, как костер разгорится.

— Давай лучше настоем, — поежилась я, порылась в набитом вьюке и нашла нужную склянку. — А то паленым вонять будет.

— Совсем ты разнежилась на равнине, как я погляжу, — фыркнул он. — Воняет, понимаешь… Подумаешь! Тут тяга хорошая, живо проветрится.

Я подумала, что ему не помешало бы прижечь язык, чтобы болтал поменьше, но сдержалась и промолчала.

— Давай дергай, что тянуть-то?

Это только сказать было легко, а на самом деле пришлось повозиться…

— Да лучше б я сам извернулся, — в сердцах сказал мне Кайхо, когда я наконец вытянула стрелу. — Ну, еще и ты порезалась…

— До свадьбы заживет, — огрызнулась я, плеснув на пострадавший палец жгучего настоя и зашипев: это зелье настаивают на семижды семи травах, скорлупе горного ореха, яде змеи-землеройки и тому подобном. Жжет оно хуже огня, на язык лучше не пробовать, если жизнь дорога (а горномогучие его пьют, правда, понемножку), зато раны очищает лучше некуда. — Сам-то как?

— Жить буду, — сквозь зубы ответил Кайхо. Ему пришлось похуже: такая дырка в шкуре — это не порез.

— А перевязать нечем, — сказала я, снова порывшись в его вещах. — Что ж ты так оплошал?

Вместо ответа он выругался, даже не подумав извиниться, и предложил отрезать подол рубахи на повязку. Или так оставить, само заживет.

Кромсать одежду мне не хотелось, к тому же я вспомнила о подарке Мадиты… Жаль было марать ее вышивку кровью и жгучим настоем, но что поделаешь? Может, еще отстирается, а нет — я эти знаки хорошо запомнила.

— Твое рукоделие, да, нет? — заметил Кайхо. — Кривенькое… А я-то хотел тебя попросить рукав зашить.

Честное слово, мне захотелось огреть его поленом! Не был бы ранен — точно получил бы поперек хребта.

— На твоем рукаве не узоры вышивать, это раз, — ответила я и затянула узел так, что Кайхо ойкнул, — а два — ты левша. Левая рука у тебя цела-невредима, вот сам и зашивай. А если не умеешь… Что смеешься?

— А ты сердишься очень забавно, — заявил он и подвигал плечом. — Сойдет. Впрямь, лучше сам зашью, а ты за костром пока последи. И вон там, у тебя за спиной, кое-какие припасы, доставай. Перекусить не помешает. Не знаю, как у тебя, а у меня со вчерашнего вечера во рту ничего не было.

— Язык у тебя там был, — не удержалась я, — болтливый причем!

— Ну так что мне, жевать его, что ли?

— Прикусить не помешало бы… Кайхо, ты никак тут зимовать собирался?

— Нет, но откуда мне знать, сколько придется тут торчать? — немного невнятно ответил он, через голову стаскивая сперва шерстяную безрукавку плотной вязки, а потом рубаху.

— Не замерз? — участливо спросила я, взглянув на знакомый орнамент. Теперь можно и родовое имя не спрашивать, и так понятно!

— В самый раз, — ответил Кайхо, отыскал иголку с ниткой, примерился и начал шить крупными стежками. — Ночью сильно холодает.

Холодает, как же… Любой равнинный, разденься он по пояс в этой стылой пещере (костерок ее еще не нагрел, куда ему!), мгновенно бы посинел, покрылся гусиной кожей, и у него зуб на зуб не попадал бы от озноба! А Кайхо сидит себе, будто на солнечном пригреве… Кстати, о солнце — он был загорелым дочерна: наверняка все лето носился по горам если не в чем мать родила, так в одних штанах. Ох и позавидовала же я ему…

— А почему запасной одежды не взял? Эту можно было бы на повязки пустить.

— Взял. На тебя. Вон там она, переоденься, кстати. — Он уже натянул зашитую рубаху с безрукавкой и принялся за полушубок. — Сейчас, дошью и выйду.

Что и говорить, сменить одежду не мешало, а мои-то пожитки на седле у Серебряного остались.

— Еще не хватало тебя стесняться, — фыркнула я, но спиной все-таки повернулась. За пазухой у меня были спрятаны маски, нечего ими светить. — А как ты с размером угадал?

— Чутконосых расспросил, как еще-то? Ну, чуть с запасом взял, велико — не мало. А они сказали, что ты долговязая, вряд ли намного ниже меня, только в плечах уже, ясное дело, след на треть меньше и тощая, — отозвался Кайхо. — Да, и правда тощая. Тебя не кормили, что ли?

Сапог я бросила не глядя, на звук, и, судя по звуку же, попала.

— Мимо, — сообщил он. — В стену угодила, на два пальца правее от моей головы. Не так уж плохо для той, кто полжизни на равнине провел!

То ли я совсем отвыкла от людей гор (Аридор Раве не в счет, он все же в предгорьях вырос), то ли Кайхо даже для местного уроженца был… скажем так, выдающимся болтуном. А может, это у него испуг словами выходил? Отец говорил, такое бывает: если кто-то сильно напугался, то начинает нести околесицу, шутить по-дурацки, вроде как показывает, что вовсе ему и не было страшно. Если так, то пусть его языком мелет, переживу. Но вот если он всегда таков…

— Страшно было? — спросил Кайхо, словно подслушав мои мысли.

— Не успела понять.

— А что кислая такая?

Он оделся наконец, щедро подбросил хвороста в костер и уселся напротив меня, поджав ноги. Я совсем разучилась сидеть так подолгу, а жаль, удобно.

— От голода, да, нет? Так ешь, не стесняйся, тут с запасом!

Я вспомнила, как матушка говорила, что на молодых парней еды не напасешься, они вечно голоднее чутконосых в лютую зиму, окинула Кайхо взглядом — вот он был не тощим, а поджарым, тоже как чутконосый, — и вздохнула. Ясное дело, большую часть провизии уничтожит он, и хорошо, что запас такой… гм… солидный.

— Ты, может, все-таки назовешься по-человечески? — напомнила я.