— Скажи, что я наконец увидел свет и прошу еще один день отсрочки, чтобы уяснить себе эти чудесные истины.

Лоренцо недоуменно уставился на Казанову — с чего это вдруг узник обратился к религии, тем не менее кивнул в знак согласия и ушел, заперев узников в камере. Поднеся книгу к зарешеченному отверстию в двери, Казанова мог теперь разобрать, под какими буквами стояли дырочки, и занялся методичным обследованием книги. Он обнаружил, что использована лишь предпоследняя глава и что послание гласило:

«А. бежала я арестован 2 дня после тебя что мы сделали? Используй эту книгу для общения.

Марко».

Радость, которую доставило Казанове это послание, была омрачена лишь сожалением, что его друг тоже в тюрьме, — сожалением, которое сглаживалось чувством облегчения от того, что его соседа по камере должны были вот-вот выпустить. Но прежде чем он отбыл, Казанова сумел кое-что из него вытрясти. Он добыл с помощью Лоренцо колоду карт, уговорил своего соседа поиграть под вполне разумным предлогом — надо же скоротать время, выиграл у него почти пятьсот дукатов и под честное слово согласился простить долг в обмен на бриллиантовую булавку, которую тюремщики забыли у того отобрать. Сосед был в восторге, что так легко избавился от большого долга, и, уходя, тепло попрощался со своим благодетелем, как он упорно называл Казанову.

Теперь, когда Казанова остался один, жизнь его стала до предела загруженной. Ночью он, по крайней мере, шесть часов трудился при свете лампы, разламывая с помощью железного прута доски под своей кроватью. А как только светало, он начинал работать выигранной в карты булавкой и наколол следующее послание:

«Задумал бегство где твоя камера сообщи местоположение спасибо за известие Дж.».

К этому времени Казанова находился в тюрьме уже больше года, и если бы его любовницы и друзья могли видеть, как он сидит в слабоосвещенной камере, лихорадочно накалывая свое послание, то и дело замирая и в испуге прислушиваясь, точно дикий зверь, они, зная его, были бы потрясены. Борода и волосы у него отросли и были нечесаны; глаза стали плохо видеть из-за постоянного пребывания в полутьме; болезнь, от которой он страдал, как и та, которую он разыгрывал, чтобы скрыть свою медленную и упорную работу над полом, привели к тому, что он стал ужасно тощим и бледным, в выражении же лица, ранее освещенного веселой улыбкой, появились мстительность и подозрительность. И в самом деле, он с радостью придушил бы не только своего тюремщика, но и Триумвират, но и Совет десяти, но и дожа, и весь Большой совет Венеции, за исключением Брагадина, отца Марко и некоторых других.

Люди живут надеждами в большей мере, чем реальностью, в большей мере в воображаемом будущем, чем в реальном настоящем! Это дает цивилизованному человеку энергию, но лишает чувства удовлетворения. В то же время это позволяет ему переносить сегодняшние беды в надежде, обычно нереальной, на то, что через некое определенное или неопределенное время он достигнет земного рая и все его желания будут исполнены. Так было и с Казановой, когда он начал готовить свой побег в надежде освободить также и Марко. Усердно вгрызаясь ночь за ночью в толстые двойные перекрытия пола, он уже видел себя на свободе, за пределами этой тиранической республики.

Первое разочарование наступило, когда Марко — после нескольких тщетных попыток — сумел наколоть план тюрьмы и отметил местонахождение своей камеры. Казанова сразу увидел, что Марко поместили в дальнем конце крыла, на верхнем этаже, а Казанова-то воображал, что тот находится на чердаке, под крышей. Это было двойным ударом, за которым последовал стремительный обмен книгами между двумя узниками, пытавшимися таким путем разработать способ совместного бегства. Тем временем Казанова, пробившись сквозь два слоя трехдюймовых досок, с отчаянием обнаружил, что под ними находится мозаичный пол, столь часто встречающийся в больших итальянских домах. Но тут на помощь ему снова пришел заточенный прут, и, попотев несколько часов, Казанова все же сумел разбить и вынуть один из кубов мозаики — дальше дело пошло все легче и легче. Каждую ночь, закончив работу, Казанова прятал лампу и точильный камень под постель, которая, конечно, скрывала и все увеличивавшуюся дыру в полу. Бесценный прут он засовывал под сиденье кресла. А днем, выходя на прогулку в большую темницу, выносил с собой щепки и кусочки разбитой мозаики и сбрасывал их в кучу за старыми мешками и досками.

После долгих недель неустанного труда Казанова был уверен, что через какой-нибудь день-другой сможет пробить наконец пол, спрыгнуть вниз или спуститься на связанных простынях и так или иначе выбраться на крышу тюрьмы. Вопрос о том, как освободить Марко, был еще не решен, хотя Марко и сообщил Казанове, что, будь у него подходящее орудие, он легко мог бы выбраться на конек крыши. Казанова как раз накалывал послание Марко, объясняя разработанный им план действий, когда в самое неурочное время услышал поспешные шаги Лоренцо и только успел спрятать булавку и сделать вид, будто читает, как Лоренцо ворвался в камеру.

— А ну, благодарите меня за добрую весть! — воскликнул он, широко улыбаясь.

Казанова с довольно кислым видом отрицательно помотал головой, но Лоренцо не отступался, и тогда он буркнул:

— Я тебе не верю. Ты просто развлекаешься за мой счет. Так что сначала скажи свою новость.

— Но лучшей новости и ожидать нельзя.

Поистине волчья радость вспыхнула в глазах Казановы при мысли, что наконец-то пришел приказ о его освобождении, которого вначале он с такой уверенностью ожидал, а последнее время уже не рассчитывал получить.

— Меня освобождают! — воскликнул он.

— Не совсем, — усмехнулся Лоренцо. — Но все равно кое-что приятное. Их превосходительства услышали, что вы давно болеете, и не хотят вас губить, поэтому вас переводят в более просторную комнату, где больше воздуха, и там из окон такой вид — прямо на лагуну до самого Лидо.

Бедный Казанова! Это означало не только крах его попытки бежать, но и вело к тому, что обнаружится все, что он проделал, у него отнимут так старательно изобретенное им орудие, прекратится переписка с Марко… В полном отчаянии он упал в кресло и закрыл лицо руками, чтобы Лоренцо не видел его горя. А этот тупой, хотя и исполненный самых добрых намерений слуга своего государства подумал, что Казанова плачет от счастья. Когда же Казанова чуть не истерически принялся умолять Лоренцо оставить его там, где он есть, — он-де привык к своей камере, не хочет из нее уходить, — Лоренцо, естественно, подумал, что это придуманный на радостях своеобразный розыгрыш. Когда же он обнаружил, что Казанова вполне серьезен, то возмутился.

— Да вы что?! Разве можно проявить неуважение к их превосходительствам и так отнестись к проявленной ими доброте? Пошли, человече, я покажу вам вашу новую камеру. А стража перенесет ваши вещи.

И, не придумав никакой новой отговорки, Казанова, насупясь, последовал за ним. Лоренцо сказал правду. Новая камера оказалась уютной комнатой с двумя большими окнами, конечно, зарешеченными, но открытыми морскому ветерку и солнцу. При любых других обстоятельствах Казанова, естественно, приветствовал бы такое перемещение, но сейчас, после того как двое стражников принесли его кресло, одежду, книги и прочие мелочи, он опустился в кресло и стал молча слушать нотацию Лоренцо по поводу своей неблагодарности к их превосходительствам.