– Не знаю, успеет ли «Колокол», но теперь знаю, почему есть и будет.

– Белый Бим.

За обедом – бутерброды с черной и красной икрой. Банки с лососем.

Окрошка, салат. Вареная курица. Он выпивает больше молодых и держится как ни в чем не бывало.

Вечером идем на стадион болеть за воронежцев. По возвращении в Москву я позвонил первому секретарю обкома партии Игнатову:

– Был вот у вас в Воронеже, но всего один день…

– Чего ж не зашли, познакомились бы, может, и мои авторские права какие-нибудь защитили.

Я привык: словосочетание «авторские права» все еще внове для партийно-советской элиты, и каждый в разговоре со мной стремится сострить.

– Да у вас и без того есть чьи права защищать – целая писательская рота.

– Да ну их, они только… Ничего не пишут. На партийных собраниях все разговоры – о мясных пайках.

– Ну, по крайней мере один-то у вас писатель всесоюзного, всемирного масштаба.

С явным недоумением:

– Кто же это?

Я с ответным недоумением:

– Да Троепольский же, Гавриил Николаевич…

– Ах, этот… Говорили мне о нем. Я, правда, с ним не встречался. Сложная фигура. Вы прошлое-то его знаете?

– ? Знаю, что он автор «Белого Бима» и лауреат Государственной премии.

– Да нет, это я не спорю. Это мы знаем. Помогли тут ему недавно, дочь от него отселили.

– А я как раз по этому поводу и хотел говорить. Старый дом. Четвертый этаж. Без лифта. Под носом – стадион. Каждый вечер – рев. Пьянки во дворе. Нет-нет, он сам этого вопроса не ставил, ни о чем таком со мной не говорил и об этом нашем разговоре не знает….

– Тонкий человек, этот товарищ Троепольский. Никогда ни о чем не просит, а все о нем ходатайствуют.

– Так это естественно. Достаточно знать, что он такое, и побывать у него дома.

– Да нет, я ничего не говорю. Но вы и нас поймите. Мы вот только что дочь отселили, а он у нас не один. Есть такие старики. По двадцать лет уж ничего не пишут, а подавай им…

– Ну, о Троепольском не стоит говорить во множественном числе….

Вот такой был разговор 12 июня 1981 года, о котором я пишу двадцать лет спустя.

В Софии проходила очередная международная писательская встреча, которую организовал Любомир Левчев, председатель Союза болгарских писателей.

В одну из пауз советские ее участники собрались за кофе вокруг своего главы Георгия Мокеевича Маркова.

– Вот вчера я принимал Чарльза Сноу, – негромко обронил он, уверенный, что будет услышан. И бросил взгляд в мою сторону. «Он принимал Сноу, – не преминул отметить я про себя, догадываясь, куда клонится разговор. – Это в третьей-то стране, на международной встрече предположительно равных с равными. Не по таланту, так по статуту».

– Так вот, этот лорд, – тут Марков наставительно поднял палец и снова посмотрел в мою сторону, – этот лорд, проговорив со мной около часа (с переводчиком, сказал я себе), воскликнул: «Послушайте, господин Марков, ведь вы же настоящий писатель. Откровенно говоря, я думал, что вы всего-навсего функционер в литературе. А вы – писатель. Так дайте же мне почитать что-нибудь из ваших произведений, о которых я никогда не слышал».

И пока я раздумывал над тем, чего в этих словах больше – чванства или, наоборот, неосознанного самоуничижения, – Георгий Мокеевич продолжал:

– А что я ему дам, товарищи? Русского он не знает. А на то, что нас переведут и издадут в его стране или еще где-нибудь на Западе, нам, партийным писателям, рассчитывать не приходится. Буржуазным издателям такая пища не по зубам.

А наши издатели, – с уже нескрываемым озлоблением, – вольно или невольно плетутся у них в хвосте. Тоже ищут для перевода что посмачнее, что с запашком…

– Немецкие коммунисты недовольны тем, что в ФРГ переводится в основном полудиссидентсткая литература, литература с душком, – поддакнул редактировавший журнал «За рубежом» автор политических романов, человек-то, в сущности, беззлобный. Встретив мой укоризненный взор, он тут же круто повернул руль: – Ну что же вы от них хотите? Они ведь воспитаны на другой литературе. На «Как закалялась сталь»… еще на этом, как его, на Бабаевском… как у него это называлось-то? Да, «Кавалер «Золотой Звезды». И на «Кружилихе».

Открывая дверь, Алик говорил, что забежал на минутку. А просидеть мог и час, и два. Алик был добрым человеком, и, наверное, остается таким в Израиле, куда перебрался, кажется, в годы перестройки. Но главным предметом его неустанных забот был он сам. Наверное, это его несчастное, трагическое детство сына врага народа было причиной того, что уже и в зрелом возрасте, будучи признанным беллетристом и видным деятелем всевозможных общественных организаций, он жил с ощущением, что каждый день с ним может случиться что-то страшное, и этим ощущением неустанно делился с окружающими, близкими и далекими, отчего они тут же проникались его убеждением, что надо что-то немедленно для него сделать такое, что отвратило бы или, по крайней мере, отдалило бы грозящую неведомо откуда и по какой причине катастрофу.

К таким средствам он относил ускорение выхода, дома или за рубежом, очередной книги или премьеры в театре; стимулирование хвалебной рецензии на такого рода знаменательное событие и, наоборот, предотвращение злой, недоброй. Включение его в какой-нибудь важный комитет. Присвоение ему какого-либо очередного звания, благо их в ту пору было пруд пруди, или награждение премией…

Начал он с самой скромной – премии Ленинского комсомола – «вот получу, и ничего больше не надо». И речь-то шла о каком-то проходном документальном фильме, где он был одним из двух сценаристов.

Потом зашло о Государственной РСФСР за пьесу:

– Если бы я по прозе шел и не получил, было бы обидно, но не оскорбительно. Но по делу всей моей жизни, по драматургии, тем более я в списке выдвинутых один, – это было бы полным крахом, – говорил он влиятельным доброжелателям….А там и Государственная СССР:

– Недавно мне Сергей Аполлинариевич (Герасимов. – Б. П.) звонил. Говорит, понял, что мало мы друг друга читаем. Это после того, как я ему журнал с моей повестью послал.

Ленинская – единственная, кажется, которой он не дождался. Если не считать Нобелевской, конечно. Не особенно удивлюсь, если про себя он грезил и о ней – как Бальзаминов о царском сане, особенно после моего назначения послом в Швецию. Святая советская уверенность в том, что не существует такого дела, которое нельзя было бы пробить с помощью нужного человека, никогда не покидала моих соплеменников. Мне, например, вновь и вновь и без надежды быть услышанным приходилось убеждать Татьяну Агафонову в каждый из ее приездов с Галиной Сергеевной в Стокгольм, что как ни велика и уникальна Уланова, «Нобелевка тут ни при чем, поскольку отец-основатель не упомянул в своем завещании хореографию». «Учредили же премию за экономику без Нобеля», – парировала она мои рассуждения.