– Не думай, я вовсе не презираю, не имею ничего против тебе подобных, – нравоучительным тоном заметил я. – Меня беспокоит совсем другое. То, что ты вот так «плохо» просыпаешься и не говоришь об этом ни единой живой душе. Любая другая на твоем месте разболтала бы всей школе. Черт, как же я раньше не догадывался…

Шмыгая носом, она отодвинулась на несколько дюймов.

– Смеешься, что ли, надо мною?

– Ничего подобного. Да большинство людей просто тряпки недоделанные по сравнению с тобой.

Птичка облегченно выдохнула.

– Но только больше не делай этого, ладно? Ты ведь знаешь, мне врать совсем не обязательно. И мышить, когда что-то грызет тебя изнутри, тоже вовсе не обязательно. Расскажи мне или миссис Боэм, любому человеку, которому доверяешь. Быть храброй и оставаться в одиночестве – это разные вещи.

– Да ладно, чего там, – пробормотала она. – Я туда уже ни за что не вернусь. Лучше умру.

– Этого не случится.

– Но если заставят… я таких жутких дел натворю, мало не покажется, мистер Уайлд.

– А вот это ни чему. Я сам за тебя все сделаю. – Я потрепал ее за плечо. – Послушай, сейчас я работаю над очень сложным делом. Ну, я тебе о нем говорил. И если на следующей неделе не смогу тебя навестить, так только по этой причине. Я стараюсь быть хорошим полицейским, но предпочел бы твою компанию всей этой работе.

– Нет, ты все же на меня сердишься, – она нахмурилась. – Ненавижу, когда ты злишься на меня.

– Я злюсь на этого трепача, который надоумил твоего дружка Иманна повторять всякую чушь, точно он попугай. Не слушай его больше.

Птичка вспорхнула со скамьи. Оставалось лишь надеяться, что она хорошо усвоила все, что я ей тут втолковывал. Жизнь большинства моих маленьких друзей была сущим кошмаром наяву. Если б я только мог превратить ее из меланхоличного взрослого человечка в обличии ребенка в обычную маленькую девочку с серыми глазами, высокими скулами и россыпью веснушек на лице, то сделал бы это, не колеблясь ни секунды. Но не перестал бы меньше любить ту Птичку, которая стояла сейчас передо мной.

Она собрала учебники, сунула их под мышку. В глазах ее читалась тень сомнения.

– Так вы и вправду верите в это, мистер Уайлд? – спросила она, вытирая лицо рукавом. – Что быть храброй и оставаться одинокой, это не одно и тоже?

– Верю. До последнего слова.

Птичка долго и внимательно смотрела на меня. Точно прислушивалась к своим потаенным, глубоко запрятанным мыслям, которые порой вырывались на свободу, так до конца и не оформившись.

– А еще называешь меня лгуньей, – бросила на прощание она и ушла.

Я решил, что если переговорить с большинством знакомых и друзей Люси, это быстро решит мои проблемы.

Не получилось. По крайней мере, быстро.

На протяжении следующих четырех дней, с 18 по 21 февраля, я избегал заходить в Гробницы. И с каждым часом впадал все в большее раздражение. Очевидно, я по-своему все же любил это жуткое место. Каждый вечер я встречался с членами комитета бдительности. Поначалу в уютном доме преподобного Брауна, затем в каморке у Джулиуса и, наконец, в фешенебельных апартаментах к северу от Вашингтон-сквер, принадлежавших Джорджу Хиггинсу; у него, кстати, имелась коллекция полотен, ради которой молодой Жан-Батист был бы готов переплыть Атлантику. Но сколько-нибудь значительного прогресса не наблюдалось. Все соседи Люси и Делии были допрошены; все их друзья – тоже; за их домами велось наблюдение. Но толку никакого. Делия с Джонасом пропали бесследно, Люси оставалась неотомщенной, а все мы с каждым днем уставали все больше.

Что касается Джорджа Хиггинса, так тот настолько вымотался, что походил на дешевый чулок, который за неделю приходит в полную негодность. Морщинки в уголках глаз стали еще заметнее; он перестал чистить свои дорогие туфли, которые истаптывал в поисках Делии, проходя многие мили по грязным улицам.

– Тебе надо отоспаться, Джордж, – советовал ему Джулиус каждый вечер.

– Отосплюсь, когда все закончится, – отвечал он.

Расставались мы, обмениваясь унылыми рукопожатиями и невысказанными вслух клятвами продолжить все снова завтра с утра. А затем устало разбредались по домам, стараясь избегать снежных лавин и сосулек, падающих с крыш. И чувствовали себя настоящими горемыками, которым приходится ходить под карнизами, с которых капало и текло в феврале.

Несколько раз я пытался повидаться с братом, но парни из пожарного депо говорили, что он отправился выполнять какое-то сложное расследование. Какое именно – я не знал, и это меня бесило. Но Вал всегда чуял опасность, как волки чуют кровь; к тому же я получил от него довольно странную записку и знал, что он, по крайней мере, жив. В первом послании аккуратным почерком брата было выведено:

Тут же был приложен рецепт. Уж не знаю, легкой ли смертью умер парень, которому выплеснули на голову кипящее масло, в сравнении с тем, что имел в виду Вал, но заморачиваться на эту тему я не стал. А вот компресс сделал. И буквально через полчаса заплывший глаз превратился в прекрасно функционирующий орган, пусть и оттененный зловещего вида синяком. Вторая записка, полученная два дня спустя, гласила:

Я был согласен с Валом – дело темное, как догоревшая свеча. Я допросил множество людей, могущих иметь к нему отношение, а также нескольких человек, заведомо не имеющих никакого отношения. И собранная информация складывалась в весьма запутанную картину, которую я пытался втиснуть в сколько-нибудь разумные рамки. И вот днем 22 февраля, за шесть дней до того, как я буду вынужден посетить первое официальное мероприятие демократической партии, я расстелил на полу своей комнаты лист оберточной бумаги, продолжая прислушиваться к приятно скрипучему голоску миссис Боэм, распевающей внизу, в кухне, немецкую песенку. Положил рядом с листом бумаги, чтобы сверяться время от времени с записями. А затем растянулся на полу лицом вниз прямо в брюках и рубашке с закатанными рукавами. Доски сохранили тепло еще с вечера, когда внизу выпекались ржаные батоны, а окна моей комнаты были затянуты инеем с растительным рисунком. Вполне пригодная обстановка для самых серьезных размышлений.