— Для мореманов революционный сифилитик ценнее здорового буржуя, — согласился я. — Грех же не токмо материалистичен, но и…

— Филибер! Ну ты что, не сейчас! Я уже почти опоздала, бежать нужно. И не кури в кровати!..

— Скажи еще — «на ложе», — вздохнул я, утыкаясь локтем в доски топчана. — В следующий раз прямо на полу постелем, все удобнее… Итак, если грех — научный факт, то каковы выводы из этого факта?

— Не выводы. Вопрос.

Саша ловко повернулась на лежаке, зеленые глаза оказались совсем рядом, теплая ладонь скользнула по щеке.

— Кто ты, мой Филибер? Откуда ты? Сколько тебе лет — на самом деле?

Мне бы удивиться. Не вопросу — тому, что он задан только сейчас. Я ждал его месяц назад.

С годом рождения решилось просто. В документах я проставил 1886-й — чтобы не числиться совсем уж мальчишкой, но и не быть старше Чернецова. Субординация, однако! Все считали, что выгляжу я моложе, лет на двадцать пять. Удобная она, Q-реальность! Биографию же выдумал совершенно отфонарную — три строчки в личном деле. Барнаул, а также исторический факультет Харьковского университета оставил — что мое, то мое. Даже тему диссертации (магистерской, конечно, не кандидатской) указал почти подлинную. Пусть удивляются!

Удивился лишь один человек — Митрофан Богаевский, коллега-историк, с которым мы быстро перешли на «ты». Университетское братство — не шутка. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! Остальным такие детали были до всё того же фонаря. За шпиона или марсианина не принимали — и спасибо.

— Если я скажу о глазах, о том, как ты смотришь, мой Филибер, это будет, как ты говоришь, лирика. Но ты иначе двигаешься. Словно… боишься себя расплескать. Так ведут себя раненые — в первые минуты, до того, как упасть. Но ты не болен, ты совершенно здоров, у тебя даже царапины исчезают на следующий день. И голос… Ты привык разговаривать с людьми — с теми, кто значительно моложе или младше по должности. Знаешь, кем тебя здесь считают? Офицером американской армии! Наверное, из-за твоего английского, у тебя невероятный акцент. Но ты не американец, хотя и носишь в кармане корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Русская артикуляция, хорошо знаешь Петербург и Москву, действительно жил в Харькове. И… не помнишь, сколько стоил хлеб до войны.

Все верно. Стать своим в чужом Времени, в чужом Мире, даже тобой сотворенным, нельзя. Разведчица Добрармии Ольга Станиславовна Кленович просто оказалась чуть наблюдательнее прочих.

— И еще… Это тоже — научный факт. Я выздоровела, Филибер. У меня чахотка, я не лечилась, некогда было. Мне оставалось… не слишком много. Поэтому я могла не щадить себя — и не щадить других. Но я здорова, мой Филибер. Рядом с тобой, понимаешь? Когда тебя нет больше двух дней, я снова начинаю кашлять… Кто ты?

Зеленые глаза смотрели серьезно, и мне вдруг показалось, что взгляд мне хорошо знаком. Взгляд мертвого солдатика из моих снов — недобрый, ироничный, выжидающий…. Неровный оскал, желтые кривые зубы. «Давай!»

На меня смотрел Мир. Мой Мир.

— …Филибер! Дети в школу собирайтесь!..

Лазаре воскресе! Василий Михайлович Чернецов зовет на службу. Лично — в подобных случаях начальник 1-й Партизанской тонко учитывал обстоятельства.

— …Брейтесь, мойтесь, похмеляйтесь!.. Ольга Станиславовна, доброе утро!..

Встать, дотронуться губами до ее уха, сдернуть с табурета первое, что попадется из одежды, провести рукой по щеке, вспомнить, где лежит «кондратовская» бритва. Подъем — построение, сорок секунд, время пошло…

Вскочила, подхватила простыню, попыталась наскоро завернуться. Руки легли на ткань кителя…

— И целоваться мне тоже можно. С тобой, Филибер! Ты… Ты не ответил!

Взгляд любимой женщины… Взгляд убитого солдата…

— Я отвечу.

Губы коснулись губ.

* * *

— Шлем не забудь. Он — на сидении… Ну вид у тебя, Филибер! Погоны… Погоны когда наденешь? Хоть бы побрился…

— А еще полковник! — покорно кивнул я. — У меня бритва в кармане, доедем до какого-нибудь ручья…

На этот раз роли поменялись. Ушастый Кибальчиш не без удовольствия расположился в седле моей любимой модели 18-J, мне же досталась коляска вместе с пулеметом. Неэквивалентно!

— Не побреешься, я тебя сам, полковник, поброю, — Чернецов тронул газ, сверкнул крепкими зубами. — Будешь, кубыть кур после ощипа…

Поехали-и-и-и!..

Степь днем совсем не та, что ночью. Поэзию — птичек с букашками — можно смело игнорировать, а вот пулемет следовало проверить. Мало ли кто встретится? Фронт был совсем близко. Собственно, не фронт — мы шли от станицы к станице, выбивая особо упорных «краснюков». Подтёлковцы из местных, в бой обычно не вступали — бока берегли, а вот с рабочими отрядами и прочими революционными сифилитиками приходилось возиться. Моряки дрались отчаянно, но у нас была конница, броневики и, конечно, мотоциклы. Доктрина Мэхэма в ее донском варианте. Степократия.

«Люьюс»… Два диска… Живем!

— Машину отдадим! — донеслось сквозь треск мотора. — Сам знаешь — приказ!

В таком шуме не поспоришь, и я вновь согласно кивнул. Все правильно, вчера я просто дразнил излишне возомнившего о себе сотника Принца. Мы с Чернецовым как раз и настояли на том, чтобы все, вплоть до начдивов и штабных генералов, отдали авто и мотоциклы, кроме положенных по штату. Дело даже не в самих машинах, а в бензине. Хивинский твердо заявил, что запасов осталось ровно на один настоящий бой.

А боя не избежать. В Сальские степи мы Подтёлкова не пустили, в Верхних округах полыхало восстание, но Новочеркасск придется брать. С кровью — и, вероятно, немалой. У «красных» четыре бронепоезда, десятки артиллерийских стволов, аэропланы, по слухам — даже химические снаряды…

— Ручей!..

— Что? — не расслышал я, но тут же все понял. «Harley-Davidson» вильнул в сторону и помчался прямо по молодой траве. Что там впереди? Ну, конечно, ручей! Бритва где? В кармане бритва, в кожаном чехольчике, там же и обмылок. Не забыл — словно чувствовал.

100-кубиковый двигатель рыкнул… умолк.

— Брейся, разложенец!

Словарный запас Кибальчиша пополнялся с ужасающей скоростью. «Мойтесь, похмеляйтесь» он украл у меня. А «разложенцем» кто поделился?

— Давай, давай!

Для пущего комфорта следовало захватить примус — или термос с горячей водой, но делать нечего. «Кондратовская» сталь бреет даже по сухому.

Зеркальце забыл. Вот притча!..

* * *

— Думаю, Филибер, нас не зря в штаб кличут. Заметь — только нас и Богаевского, который Африкан. Евгений Харитонович своих собирает — тех, кто с первых дней начинал. Видел, сколько в последние дни набежало? Генерал на генерале, прямо страшно! Где все они целый месяц прятались, хотел бы я знать? Ты брейся, Филибер, потом гадость скажешь, сам понимаю, что в… в Караганде. А теперь слетелись, заклекотали!.. Про корпуса слыхал? Каждому генералу, значит, по корпусу, по штабу, по дюжине поваров… Вот и хочет наш Походный со своими потолковать, приватно. Думаю, наступать собираемся. Об этом сейчас только и орут — наступать, наступать! Богаевский, который Митрофан, запретил в генералы производить до освобождения Новочеркасска, а там уже такая очередь! Я и сам за наступление, ты меня, Филибер, знаешь, только на рожон переть нет охоты. У Подтёлкова сил, считай, втрое, да еще Автономов на Кубани. Про Корнилова слыхал, конечно? Накрылся Traveling Band! Автономов на юге, Подтёлков на западе… Значит, надо бить, пока не соединились, к горлу нашему не потянулись… Готово? Дай погляжу… Ох, Филибер, не служил ты у меня в сотне, я бы тебя, земгусара, каждый день цукал… Годится, поехали!.. Да, еще… Слушок прошел… Не слушок даже, мы с Митрофаном Богаевским говорили. По секрету, но тебе можно. Давят на Круг, сильно давят. Требуют, чтобы Дон независимость провозгласил. Ага, от России, от Кременной Москвы. Помощь обещают, признание, от большевиков защиту. Догадываешься, кто? Точно, они — немцы. Господа тев-то-ны. Айн унд цванциг фир унд фирциг… Не сами, конечно. Есть такой Краснов Петр Николаевич, бывший командир корпуса…