заставить ее ответить ему, к чему привык, вставляет палец и чувствует резиновый край. Он бьет ее по лицу открытой ладонью, она в ответ – кулаком.

– Если ты еще раз залезешь в аэроплан, – говорит он, прикрыв ладонью слезящийся глаз, – я оболью его бензином и поднесу горящую спичку.

– Тогда я то же самое сделаю с собой.

– Не сделаешь.

– Уверен?

– Где ты его взяла?

Она не скажет. Золовка ей не союзник, но Мэриен ее не выдаст. Баркли бросает кольцо в огонь.

После этого она прикована к земле, где воздух густой и тяжелый, а ее движения вялые. Баркли совокупляется с ней мрачно, каждый день. Вряд ли он причиняет Мэриен страдания из ненависти. Скорее считает, беременность станет своего рода исцелением и бесповоротно, немедленно превратит ее в женщину, которой она, по его мнению, должна быть, докажет его изначальную правоту. Баркли считает, она будет любить его за правоту. Иногда он в бешенстве кричит на нее, что она «лежит, как труп, чтобы заставить меня чувствовать себя виноватым». Твердит, что она была с другими мужчинами, намекает на Калеба, на любовников, рассыпанных по всей Канаде, как его запасы спиртного. Учится хватать Мэриен за запястья, уклоняясь от ее ударов. Нутро Мэриен, ее «я», некогда одухотворяемое целью, опустело, стало инертным, жутким, будто она рак-отшельник, по ошибке вместо панциря избавившийся от существа внутри. Тело становится жестким, костлявым, истончается, как никогда прежде. Баркли тяжело давит на нее: воздух тяжело давит на нее; тяжесть и давление постоянны, неизменны.

Она все еще не беременна.

– Я ведьма, – говорит она Баркли, когда он требует, чтобы она рассказала ему свои хитрости.

Она видит, что он почти верит ей – наперекор разуму.

Забирая Джейми в Ванкувер, Мэриен велела ему отправлять письма в почтовое отделение города, куда могла заезжать между полетами. Но теперь, поскольку она не летает, она не может получить письма, писать брату тоже не осмеливается. Она не хочет, чтобы Баркли знал, где Джейми.

Как-то осенью она гуляет далеко от дома. Облака круглых золотых листьев мерцают на осинах, как застывший дождик из монет. Свист, тонкий и резкий. По лесу, по мерцанию неторопливо идет Калеб. Он как всегда: заплетенные в косу волосы болтаются на спине, из-за плеча выглядывает приклад ружья. Он в хорошем настроении, сияет, уверенный в ее любви. До нее резко доходит, как же она одинока.

Она обхватывает его за пояс. Он кладет ей руку на затылок. Мэриен понимает, что бывший парикмахер заметил ее клочковатые волосы. Баркли хотел, чтобы она отрастила волосы; она стрижет их сама, скверно, швейными ножницами матушки Маккуин.

Она бормочет в грудь Калебу: «Что ты здесь делаешь? Как ты здесь? Зачем ты здесь?»

– Джейми сказал, он ничего о тебе не слышал.

– Я не писала. Не могла. Как он?

– Вроде лучше. Рисует. По-моему, спит с хозяйкой. Вот. Смотри сама. – Из внутреннего кармана куртки он достает письмо. – Я всего лишь гонец.

– Ты же не шел всю дорогу от Миссулы?

– Не всю, но, может быть, вы с Джейми могли бы приискать более удобный способ коммуникации. Я слыхал, есть такая штука, как почтовые отправления.

– Осторожнее, тебя не должны увидеть. Серьезно, Калеб. Никто. Баркли не понравится. Он уже отобрал у меня аэроплан.

– Он тебя запер.

– Ты видишь на мне цепи? – Она не понимает, почему ей вдруг вздумалось защищать Баркли. – Это не навсегда.

– Навсегда, если ты не оставишь его.

– Он остынет.

– Я тоже думал, моя мать исправится, – мягко говорит Калеб.

– Тут другое. – Она смотрит по сторонам, проверяя, нет ли за деревьями шпионов. – Мне жаль, что тебе пришлось столько пройти просто из-за письма.

– Не только из-за письма. Хотел тебя увидеть. Беспокоился. – Он всматривается в нее: – Ты слишком худая.

Своим беспокойством он нарушает данное ей обещание, оскорбляет ее здравый смысл, понимание происходящего, и она ощетинивается, но затем успокаивается, отдавая себе отчет, что у него имелись на то все основания.

– Я все время странствую, – продолжает Калеб. – Не так уж трудно было прийти сюда.

– Завидую твоим странствиям.

– Тогда давай со мной. Уходи.

У нее нет причин не уйти, кроме невозможности.

– Если я удеру тайком, буду чувствовать себя трусихой.

– Мэриен.

– Мне нужно, чтобы он меня отпустил.

– Он никогда тебя не отпустит.

– А так ничего никогда не разрешится. Мне нужен настоящий конец, своего рода соглашение. Я не могу испытывать чувство, будто я ему что-то должна.

– Ты считаешь, он не знает, как заставить тебя всегда думать, что ты ему должна? Ваш брак для него состязание, и, отпустив тебя, он проиграет.

Ее заливает жар. Она уже не может отличить страх от негодования.

– Пожалуйста, не спорь. Я не перенесу.

Калеб покоряется:

– Хотя бы прочти письмо. Я купил карандаш и бумагу, так что сможешь ответить. – Кривая улыбка: – Можешь считать, у меня нет занятий приятней, чем быть твоим личным курьером.

* * *

В письме Джейми благодарил Мэриен за Ванкувер. Ему лучше, пытался убедить он ее, темные чары дома Уоллеса спали. Выражал горькое сожаление по поводу того, как низко пал, в каком состоянии она его нашла. «Я дошел до того, что перестал понимать положение вещей». Джейми познакомился с группой местных художников из клуба «Щетина кабана», названного так, поскольку из кабаньей шерсти изготавливают некоторые кисти. Художники взяли несколько его картин на свою выставку, и одна продалась, не задорого. На выходных рисует портреты в городских парках, как в Сиэтле, а еще нашел работу на складе произведений искусства, а еще поместил объявление в газете, что дает уроки рисования. «Единственная ложка дегтя в бочке меда: ничего не знаю о тебе, не знаю, как ты». И, добавлял Джейми, они с Джеральдиной стали хорошими друзьями.

На самом деле Джейми влюблен. Точнее, не совсем. Он хочет быть влюблен, поскольку, вне всяких сомнений, охвачен страстью, а не любить первую женщину, с которой спит, для него оскорбительно, невежливо и даже непорядочно. Да и почему же не любить мягкое, податливое тело, которое ему позволено трогать руками, губами, лежать на нем, вторгаться в него? Почему не любить хорошую женщину, которая живет в этом теле, которая исключительно силой плоти наконец-то потеснила Сару Фэи из средоточия его мыслей? Нет причин не любить Джеральдину, и все-таки он ее не любит. Не вполне. Он, однако, привязан к ней и всякий раз, когда не находится в ее постели, испытывает острое желание туда вернуться.

В Миссуле, когда он «перестал понимать положение вещей», его мучило, что жизнь Сары Фэи продолжается без него, что она поступит в Вашингтонский университет, познакомится с юношей, выйдет за него замуж и будет жить так, как и жила бы, если бы он никогда не встретился на ее пути. В постели с Джеральдиной он испытывает смутное чувство победы, как будто в любви с другой женщиной получает некую абстрактную компенсацию. Но такое чувство еще более непорядочно, чем отсутствие любви, и Джейми пытается избавиться от него.

А Сару нужно забыть.

Джеральдина уверяет, ей тридцать, и он, наверное, верит. Что-то около того. Дом она получила в наследство от матери. Помимо Джейми, у нее три постояльца: пожилой учитель на пенсии, молодой человек, обучающийся на портного, и незамужняя женщина примерно возраста Джеральдины, работающая в какой-то конторе и всегда заговорщически подмигивающая Джейми. Он начинает осознавать свою привлекательность в глазах женщин. «Ты просто большой глоток воды», – сказала ему одна покупательница в рабочем комбинезоне, забиравшая крупный заказ – глину – со склада, где он работал, а когда Джейми спросил, что это значит, ответила: «В жаркий летний день самое оно». Позже он увидел ее на лекции, организованной клубом «Щетина кабана», заговорил. Ее звали Джудит Уэкслер. Скульптор.

Порой его тревожит, что Джеральдина, похоже, не всегда помнит, сколько ему лет – еще нет девятнадцати. А когда замечает в ее заботливых хлопотах материнские нотки, его тревожит, что она считает его всего-навсего ребенком.

Однако, рассуждает он, некоторое неудобство может быть частью любви.