— О чудовище Франкенштейна слыхала? — спросил он, забирая сигарету.

— Слыхала, а что, оно тоже тут? — рассмеялась она.

— Да, — сказал человек и сдвинул фуражку на макушку.

Шарахнулся, когда Элайза поднесла зажигалку ближе. Половина лица воспалена и распухла, кожа тугая, лоснится. Скукоженный глаз оттянут вниз шрамом.

— Сбили, горел, — сказал он, будто извинялся.

В неверном свете она разглядела рыжие волосы, бледно-золотистые ресницы и красноватые веснушки, разметившие здоровую кожу. Мальчишка мальчишкой. Бомбы загрохотали ближе, и ей показалось, что он вот-вот расплачется. Очень мягко, словно дикого зверя успокаивая, Элайза погладила его рубцы. Затушила огонек и сказала:

— Ну, голубчик, ночью все кошки серы.

Потом, когда он притиснул ее к кирпичной стене бомбоубежища и уже простонал свое «спасибо, спасибо», которого не слышно было за грохотом доков под Блицем, он все время извинялся, потому что она плакала, он «чувствовал себя подонком» и просил прощения, он ведь «никогда такого ни с кем не делал». Элайза проглотила слезы и ответила:

— Ничего страшного, я тоже.

Потому что и в самом деле это было как в первый раз — нежность, и ласка, и, ну… удовольствие, о котором ей прежде и в голову не приходило задумываться.

— Высший сорт, голубчик, — ласково прошептала она ему в волосы, когда он кончил.

— Ты где была? — спросил Дикки, едва она вошла. — Я думал, ты под бомбежку угодила.

— Не говори глупостей, голубчик, я работала на победу.

Мертвецки спящая рука Дикки прижимала Элайзу к постели. Элайза ее передвинула, наклонившись за сигаретами. Устроилась повыше, оперлась на подушки. Комнату заливал лунный свет, вздувался тюль, по стенам ползали тускло-серебристые узоры. Элайза поискала спички. Зажигалку она потеряла в бомбоубежище. Пора сваливать из этого бардака, стать нормальным человеком. Она хотела мужчину, который полюбит ее и будет защищать, хотела детей, которых она станет лелеять. Обыкновенная жизнь. Она глубоко затянулась и вспомнила уродливого мальчика со шрамами. По-прежнему чувствовала его прохладные руки, чуяла отсыревшие кирпичи, согревалась текучим теплом, что излилось в нее.

Когда завыла сирена, Элайза не спала. Она уже оделась. Костюм, пальто, шляпка, лучшая пара туфель. Больше она ничего с собой не возьмет. Тут требуется широкий жест — все бросить и уйти. Лучше уйти в дорогих шмотках.

Она подскочила от воя, потом решила — пускай, упадет бомба — и ладно. Дикки заворочался, сказал:

— Дьявол тебя дери, — но было поздно.

Особняк встряхнуло раз, потом опять, сильнее. Гром такой, что ушам не верится, прямо слышно, как распадается дом, нечем дышать, как ни пытаешься вобрать воздух в легкие, вдыхаешь одну пыль. Ударная волна вибрировала в груди, Элайза понимала, что сейчас умрет…

…не умерла. Фасад исчез, она стоит на первом этаже, а только что была на третьем. Далеко-далеко, в глубинах сознания, трезвонили колокола и кричали люди. Воняло горелым. Кто-то шел к ней в пыли. Ей почудилось, что к ней на помощь спешит уродливый рыжий мальчик, и она улыбнулась. Но нет — другой кто-то. Подхватил ее на руки, вынес из дома прямо сквозь бывший фасад, поставил на тротуар.

— Вы как себя чувствуете? — с тревогой спросил он.

Элайза пощупала его летчицкую шинель. Он эту шинель скинул, очень нежно закутал Элайзу.

— Мой герой, — сказала она. Опустила взгляд — она потеряла туфлю. — Моя туфля, — растерялась она. — Я туфлю потеряла.

Она слыхала о таком — люди еле-еле спасались от смерти и зацикливались на бессмысленных мелочах. Шок — она в шоке.

— Я принесу, — сказал он и зашагал прочь, как во сне.

— Да? — улыбнулась она. — Они такие дорогие, голубчик.

Ее спаситель исчез в доме, вернулся с туфлей. Двое пожарных вытащили Дикки Лэндерса, но никто не возрадовался. Дикки Лэндерс был до крайности мертв.

— Вы его знали? — спросил ее спаситель, сняв фуражку и вытирая лоб.

— Впервые вижу, — ответила она.

Он подставил локоть:

— Позвольте напоить вас чаем? Тут кафе за углом.

Скоро рассветет.

— Эпоха рыцарей жива и здорова, — засмеялась она, и в глазах у нее стояли слезы. — И зовут ее?

— Гордон. Гордон Ферфакс.

— Чудесно, — прошептала Элайза.

А теперь у нас затык. И затык в нем. Она и не собиралась с ним спать, не собиралась изменять Гордону. Разумеется, Вдова и Винни считали, что она беспутствует каждую ночь, но нет, это впервые. Честно. Большая ошибка, надо прекратить. Он ей даже не нравился. Он неприятный, он не… добр.

Да просто игра — ей было скучно, он под рукой, так близко, такой пылкий. И секс так… мрачен, в этом есть своя прелесть. Гордон, он такой… цельный. Поначалу это было чудесно, она взаправду его любила. Он герой. Но он не мог остаться героем навечно — вот ведь жалость. Она была вся как на иголках. Потому и завела любовника — слегка позабавиться, чуть-чуть покомандовать. А теперь эту игру никак не прекратить. Она и не догадывалась, как он распален, как одержим. И безумен.

Он ее не отпускал. И не расскажешь Гордону, никому не расскажешь. Она хотела рассказать Гордону, хотела, чтоб он ее защитил, он всегда ее защищал. Она задыхалась, ей нужен был глоток воздуха. Может, просто взять и исчезнуть, сбежать, бросить всю эту унылую дребедень?

Она любила Гордона — правда, честно любила, но он ее бесил. Он такой, дьявол его дери, хороший. И выходило, что она, дьявол ее дери, такая плохая. Он ходил за ней хвостом. Ну в самом деле, в душе она подозревала, что взаправду любила — если не считать Чарльза и Изобел, их-то само собой, — лишь того исшрамленного рыжего мальчика в бомбоубежище. Даже имени его не знала, пробыла с ним каких-то полчаса. Меньше. Не удивилась бы, родись Чарльз с рубцами на лице, — к счастью, обошлось без рубцов. При мысли о детях невидимая рука стискивала ей сердце.

Старая ведьма сводила ее с ума — говоря точнее, две ведьмы. Гордон то, Гордон сё — им надо сматываться из этого дома, жить собственной жизнью. Может, убить старую ведьму, да и Винни заодно? Бред какой-то. Она и впрямь свихивается.

Пикник, каникулы все-таки, и мы, дьявол его дери, всю неделю баклуши бьем. На автобусе в город, встретим папу в обед, устроим ему сюрприз.

Скандал у Гордона с Элайзой вышел грандиозный. Он никак не желал оставить ее в покое, бежал за ней по лесу, а ей хотелось побыть одной.