только говорит «в одну минуту», а снесут в один миг. Я так низко пригибаюсь к земле, что не могу быстро идти. Спина с непривычки ноет, и меня раздражает каждый звук.

С передовой к нам доносятся выстрелы. Я еще ниже пригибаюсь к земле.

Снизу мне видны небольшие холмы, открытые полянки, пересеченные хвойными зарослями, да стройные елки со свечками. Все осыпано снегом, замерло в благоговейной тишине.

Что-то бьет меня по коленям и мешает идти. Это фотоаппарат, который повис у меня на шее и болтается на ремешке. Нет, я не могу его бросить в снег. Он мне нужен. Я умею хорошо снимать, а на фронте бывают интересные виды. Это говорили мне друзья, когда провожали в военкомат, и тогда я обещал им снять что-нибудь особенно редкое. Какая глупая мечта! Швырнуть бы этот аппарат к чертовой матери в сугроб, но жалко — он мне много послужил.

— Стой! — говорит мне товарищ хриплым, простуженным голосом.

Мы останавливаемся на опушке. Я смотрю на прямую фигуру спутника, а сам все ниже пригибаюсь.

Спутник мне говорит:

— Вон та полянка простреливается «кукушкой». Будь осторожен, иди за мной следом и делай, как я.

Я уже слышал, что значит «кукушка», и поэтому ниже пригибаюсь к земле, будто мне на плечи взвалили мешок зерна.

Товарищ мой быстро пробегает несколько шагов и внезапно падает в снег. «Убили!» — думаю я. Но он делает мне знак рукой.

Я так же подбегаю к нему, падаю рядом. Теперь мне хорошо и спокойно.

Приятель опять поднимается, броском прорывается вперед, снова падает в снег. Я делаю то же самое. Он бежит в третий раз. Я поднимаюсь следом и чувствую, как у меня кружится голова от водки.

Когда ложусь рядом с товарищем, он говорит:

— Теперь самое сложное будет. Внимательно следи за мной.

Я киваю ему головой.

Он пружинисто поднимается с места, стремительно летит вперед, бросая свое тело то влево, то вправо, приседая на колени, падая на руки и снова вскакивая. Едва успевает он проскочить мимо синей елочки, как откуда-то мелким горохом сыплется дробь автомата. Если бы я не видел, как с елочки упало несколько веточек, я, может быть, не испугался. Но то, что я видел, приковывает меня к земле. Я пытаюсь подняться и не могу. Мой товарищ кричит мне:

— Беги!

Я поднимаюсь на колени, приготавливаюсь, срываюсь с места и в полной растерянности бегу по следу товарища. Страшная тишина мучает меня. Я жду выстрела, как избавления от мук. Я бегу изо всех сил, проваливаюсь в сугроб, вскакиваю на ноги, выпрямляюсь в полный рост и, уже не сгибаясь, снова бегу. Когда, разгоряченный и мокрый от пота, падаю на снег, вспоминаю, что слышал несколько выстрелов.

Тяжело дышу и не могу говорить. Товарищ встает на ноги, молча идет дальше. Я несколько минут лежу неподвижно, хотя отчетливо понимаю, что надо встать и идти следом. Через несколько минут я иду за ним.

Теперь я чувствую себя так, будто пережил уже все самое страшное на свете, и ничего не замечаю. Помню только, что еще долго иду вслед за товарищем, спускаюсь в блиндаж и вижу незнакомых людей. Чувствую, как по ногам бьет висящая на ремешке «лейка».

«Хоть бы не разбили «лейку», — думаю я. — Жалко будет, если сломается. Сколько хороших кадров снял этим аппаратом».

Не знаю, как мы дошли до роты. Рассеянно здороваюсь с людьми. Мне никто не отвечает, никто не смотрит на меня. Только один небритый солдат в белом полушубке мельком бросает взгляд в мою сторону и тут же снова нагибается к пулемету. Несколько других солдат над чем-то возятся на полу блиндажа. В первую же минуту я увидел среди них человека с разбитым лицом, которого поддерживали несколько рук, а медсестра обматывала вокруг головы бинт.

— Иди за мной, — дернул меня за рукав мой спутник и вышел из блиндажа в траншею.

Мы не успеваем сделать и двух шагов, как над нами просвистел воздух, и в то же мгновение ушанка слетела с моей головы. Я падаю на дно траншеи, придавливаю коленом шапку. Вижу, что она прострелена, беру ее в руки и, не надевая на голову, ползу на коленях.

За изгибом траншея стала шире. Прямо перед нами в проходе сидят люди. А в ячейке, в двух шагах от живых, лежит закоченевший труп с искривленным ртом, в расстегнутой опаленной шинели. Четверо живых сидят под стенкой с дымящимися котелками на коленях и весело разговаривают, старательно вылавливая из щей капусту и кусочки мяса.

Первым увидал нас пожилой мужчина с усами, закрученными вниз. Сделав движение к моему спутнику говорит:

— Дывиться, связной прийшов. Доставай котелок та налывай щей из термоса.

Перед моими глазами поворачивается красная шея, и я вижу спокойное бритое лицо, рассеченное шрамом от глаза к уху.

— Товарищ лейтенант, — говорит ему мой спутник, — ваше приказание выполнено. Донесение доставил на КП. И привел пополнение.

Он кивает на меня. Значит, я — «пополнение».

Но лейтенант даже не смотрит в мою сторону, отворачивается к котелку, и опять я вижу его красную шею.

— Садитесь, — говорит он нам. — Ешьте, пока горячее.

Мне не хочется есть. Мертвый человек не дает мне покоя. Я поворачиваюсь к нему спиной и сажусь на землю. Мой спутник снимает шапку, спрашивает:

— Степана убили?

— Убили, сволочи, — отвечает командир. — Похоронить бы надо, да «кукушка» носа высунуть не дает.

Три дня мы с лейтенантом охотились за этой «кукушкой». Я настолько устал, что ничего не хотел и ничего не боялся. Лейтенант все время молчал да курил, когда мы зарывались в снег, и посмеивался надо мной.

Он хотел, чтоб я стал обстрелянным, поэтому взял меня в напарники.

— Что это у тебя болтается? — спросил он у меня однажды про аппарат, когда мы сидели в снегу и ждали темноты.

— Фотоаппарат. Я хорошо умею снимать, — сказал я. Лейтенант потрогал рукой кожаный футляр «лейки».

— Зря таскаешь такую вещь. Пропадет, если убьют. Лучше бы дома брательнику на память оставил.

Эти слова меня почему-то не испугали. Теперь я привык ко всему. Конечно, он прав.