не к воплям, не к треску пожара, он так же глух к громкому, как слеп к ослепительному. Он умеет улавливать только всплеск затихшего моря, которое еле-еле взбирается на песок. Он слышит лодку, которая плывёт в воздухе и которой нет. Он видит прозрачную тень, в которой нет ничего, кроме воображения, и которая не то скользит, не то стоит и формы которой непостижимы. Но Ильязд увлечён тенью, и он шепчет, боясь услышать себя самого: «Синейшина».

Синейшина приближался к Ильязду, выдвинувшись из ночи, словно он чуял того присутствие и знал достоверно, где тот находится. Казалось, что он бежал, но, приближаясь к Ильязду, замедлил шаги.

– Вы узнаёте меня? – спросил он, подойдя вплотную.

Сегодня он был одет не турецким офицером и не русским, а военнопленным, как тогда на палубе, по-видимому, в тот же армяк и с той же заячьей шапкой.

– Ну что, кто из нас выиграл? – снова спросил тот. – Вы давали на отсеченье руку. Принадлежит она мне теперь или нет?

– Отсекайте её, я сделал всё, чтобы спасти её, – пробормотал Ильязд и спохватился. – Но не можете ли сегодня вы меня угостить папиросой? Мне холодно и я устал.

Синейшина молча достал портсигар и протянул. Потом щёлкнул зажигалкой. Пламя осветило его лицо, равнодушное, грустное, непостижимое.

– Почему вы разделись? – спросил он ещё.

Ильязд:

– Я уже больше не помню.

До чего удивительным было это свидание в безысходной тьме. Что за необъяснимое спокойствие и безучастность в такой решающий час?

– Вы можете отсечь её. Вот эту, левую. Мне помнится, на пароходе, славное было плаванье, я вытянул левую руку[292].

– Да, кажется.

– Я это говорю не потому, что мне правой жалко. Но только мне кажется, что условия не совсем такие, какие мы предвидели.

– Именно, – пропустил Синейшина, вытаскивая из-под полы кинжал и освобождая клинок от ножен.

– Вы предсказали захват, или нападение, или покушение на насилие в отношении Софии, – Ильязд затянулся, – со стороны Христова воинства, русской Белой армии, вы это повторяли ещё вчера.

– Правильно.

– Но нападают вовсе не белогвардейцы, а большевики.

– Большевики? – рявкнул Синейшина с нескрываемым удивлением и тревогой.

– Конечно, – продолжал Ильязд, закладывая ногу на ногу и сильно затягиваясь, – потому если вы человек справедливый, вы оставите в покое мою руку.

Синейшина ничего не ответил тотчас. Видно было только, что он пришёл в состояние сильнейшего возбуждения.

– Большевики, – повторил он, несколько раз нырнув и вынырнув из темноты, – откуда вы это выдумали? – и раньше чем Ильязд приступил к продолжению своей наставительной речи, Синейшина поднял его на воздух и тряс с бешенством, крича:

– Откуда вы это выдумали, мальчишка, надрать бы вам уши!

– Оставьте меня, вы меня ещё, быть может, употребите от негодования?

Синейшина бросил Ильязда на землю.

– Глупая выдумка, – закричал он. – Вы думаете этим спасти вашу руку!

– Мне незачем её спасать, потому что вы никогда не посмеете отрубить руку, которая кормила вас тогда на ужасной палубе. Или вы считаете меня, Синейшина, за круглого дурака? Чтобы я поверил, что вы сюда пришли за рукой? Вы пришли узнать об исходе моей поездки на острова. И вот заключение – это большевики.

– Большевики, большевики, – бредил тот.

– Ну что, теперь вы испугались, – заликовал Ильязд. – Христово воинство вам по плечу, а вот красное?

– Молчите, дурак, – обозлился Синейшина. – Разве понять вам когда-нибудь, в чём дело? – и он побежал под гору в направлении моря.

Ильязд потерял его быстро из виду, а потом тщетно пытался разобрать, бежал ли Синейшина вдоль берега или воспользовался лодкой. Отдалённый выстрел отвлёк его внимание.

– Начинается, – добавил он вслух и вздрогнул, так как оледенелая рука коснулась его спины.

– Я пришёл за тобой, мой сын, – упал на него голос Яи.

Приложения

Приложение 1

Ранний вариант начала 1-й главы

На небе событий исторических среди величин, видимых глазом невооружённым, теряется бедная личность молодого Ильязда. Запасаясь терпением и добросовестно обшарив широты, и то трудно наткнуться на след деятельности легкомысленного и нелепого, невозможного и распущенного пустоцвета. Участвовал в самых разнообразных созвездиях, пламенел в наиболее неподходящий час, но другие продолжают их непременный ход, а он остался, даже не оставив воспоминаний.

Русско-немецкая война пробудила в нём ярого журналиста. Пустоцвет купил пишущую машину и пошёл барабанить товар если и продаваемый редко, то, во всяком случае, наполнявший корзины цензоров и редакций. Более убеждённого пораженца, сильнейшей ненависти к отечеству нельзя было встретить. «Россия не только должна быть разгромлена, но и распасться на тысячу республик, сама обратившись в пятистепенное государство с выходом в Ледовитый океан, – повторял Ильязд. – Отымем у ней окраины, самое неотложное дело. Не достаточно ли насмотрелись насильственного обрусения, захвата земель, науськивания народности на другую и виселиц, наслушались расстрелов и матерщины, нанюхались русского говна, натерпелись врождённого русского хамства?» И согласен был называть себя русским только при условии стать национальным меньшинством среди национальных меньшинств. Устроившись на Кавказе, якшался с националистами всех цветов и оттенков, предпочитая недовольных среди недовольных, отыскивая племена среди племён, наречия среди языков. В политике международной его специальностью стал Восточный вопрос. Дела самой Турции и входящих в состав её народов, подразделение Турецкого вопроса на Армянский, Ассирийский, Болгарский и десятки десятков других, споры о взаимоотношениях и соотношениях между христианами, мусульманами и так далее в такой-то горной области и затерянной в этих городах деревушке, о проливах, не говоря о Константинополе, имели вселенское значение. Точно события происходили не в двадцатых двадцатого века, а веком раньше, и дело шло о новой Крымской кампании, хотя, разумеется, согласно веяний дня, дело шло на этот раз не [о] защите, а о самоопределении народностей. И Ильязд чертил карты, читал доклады, писал сочинения по истории турецких войн и [выступал на] связанных с ними конференциях, носился по русско-турецкому [плоскогорью?] и карабкался в его снегах, посылая во все концы телеграммы о схватках, имевших тем [бóльшую] мировую важность, чем меньше в них было участников и чем более захудалый фронт был местом их действия.

Но из всех южных народностей, меньшинств и земель Ильязд облюбовал себе одну, быть может, потому что о её существовании мало кто подозревал, которая, по существу, далеко не едина, населением населена разнородным, и которой даже нет общего названия, горную область, входившую в состав России и Турции, сеть малопроходимых, малонаселённых и бесполезных трущоб, являющихся доброй частью водоёма реки Чорох. Страна эта, величиной в среднюю губернию, расположенная в восточно-юго-восточном углу Чёрного моря, населена магометанами – бывшими армянами, греками и в большинстве грузинами, достаточно отуреченными, так что только названия мест и память старух в самой пропащей глуши напоминают, что это турки недавнего происхождения. Отрезанная от моря и внутренних малоазийских плоскогорий проходимыми мало горами, в стороне от всяких дорог, никому не нужная и никем не исследованная, земля эта в древности называлась Колхидой и была местом действия