Когда Кольцов закончил, Фрунзе задумчиво побарабанил пальцами по столу и затем довольно резко заговорил:

– Мне докладывали. Махно на протяжении последних нескольких месяцев морочит нам голову. Договариваемся, рассчитываем на него, а он потом забывает обо всех своих договоренностях. Плохой союзник. Мы не можем на него рассчитывать в самую трудную минуту. Боюсь, эта наша новая встреча, новые договоренности будут такими же, как и прежде – безрезультатными.

– Сейчас иная ситуация, – не согласился Менжинский. – Сейчас запахло смолёным.

– Интересно, на какие дивиденды он рассчитывает?

– На индульгенцию после войны, – заметил Менжинский.

– Ну что же. Пускай приходят, – подвел итог Фрунзе. – Чем раньше, тем лучше. От помощи отказываться не станем, она нам сейчас не лишняя. А насчет дивидендов, мы подсчитаем их потом, после войны. Все взвесим и все учтем. И измены, и предательства, и помощь. И всем воздадим по справедливости.

Через несколько дней из Старобельска, где располагался штаб Нестора Махно, в Харьков прибыла небольшая, но полномочная делегация. За день все обговорили и подписали соглашение о военном союзе, о снабжении армии Махно боеприпасами и снаряжением, а также об освобождении махновцев из советских тюрем.

После беседы с Фрунзе Кольцов отправился в тюрьму. Прежде чем войти в камеру, поинтересовался у красноармейца-надзирателя, как ведет себя арестованный.

– Большей частью молчит, – последовал ответ. – А то стал песни петь. Божественные. Сегодня утром попросил пригласить к нему священника. Ему объяснили, что духовенства у нас нет. Духовенство, как сословие, советская власть упразднила. Заплакал. Закричал: «Что же вы творите, безбожники!»

И когда Кольцов уже хотел направиться в камеру к арестованному, надзиратель извлек из шкафа что-то завернутое в тряпицу.

– Это вот – имущество арестованного. Те двое, что с ним были, передали. Может, посмотрите?

Кольцов развернул тряпицу, и на стол упала та самая ладанка на шелковом шнурке, о которой рассказывал Колодуб.

Открыв ее, Павел увидел портрет довольно смазливой барышни лет двадцати, а под фотографией обнаружил такой же овальный трехцветный картонный кружок с мелкой надписью на нем «Верой спасется Россия». Чуть пониже этой надписи – четыре крупные буквы: «О.С.Н.Ч.».

– Красивая бабенка, – сказал надзиратель. – Не наших кровей, не рабоче-крестьянских.

Павел вновь завернул ладанку в тряпицу и вернул ее. Надзиратель проводил его по длинному сводчатому тюремному коридору и, прозвенев увесистыми ключами, открыл дверь камеры.

Едва она проскрипела, арестованный встал, неторопливо и без всякого любопытства поднял глаза на вошедшего Кольцова. Это был взгляд человека, который уже все для себя решил, его глаза уже потухли, и в них проглядывала безнадежная отрешенность. Был он молод – лет двадцати пяти, худощав. На стриженой под бобрик голове пробивалась ранняя седина. Давняя небритость, которую еще нельзя было назвать ни бородой, ни усами, вовсе не старили его, а, скорее всего, возможно, благодаря тюремному антуражу, придавали ему несколько франтоватый и даже романтический вид.

– Давайте знакомиться, моя фамилия Кольцов, – представился Павел. – Я так понимаю, какое-то время нам предстоит общаться, поэтому хочу знать, как мне к вам обращаться. Имя, фамилию?

– Зачем это вам? Для надписи на могиле? Пусть будет еще одна безымянная. Их – миллионы по всей России из-за этого кровавого бунта, который вы заколотили, – дерзко сказал заключенный.

– Насчет могилы – это вы далеко загадываете. Похоже, вы даже моложе меня. Будем надеяться, нам предстоит еще долгая жизнь. Возможно, даже счастливая. Хочется надеяться.

Арестованный с легкой саркастической улыбкой долго смотрел на Кольцова и затем сказал:

– Ну-ну! Продолжайте! Про райские кущи, кисельные берега. У вас, чувствуется, богатый опыт допрашивать военнопленных.

– Вот уж – нет. Первый раз, – обезоруживающе улыбнулся ему Кольцов. – Поэтому стою вот перед вами и думаю, как спросить и что спросить.

– Я подскажу. Меня уже допрашивали, – оживился арестант. – Прежде чем задать вопрос, съездите по физиономии. Можно ногой в пах. Чем больнее, тем больший эффект. Если боитесь крови, можно по-другому: спрашивайте ласково, жалостливо, с сочувствием. Но это редко приносит удачу. Лучше с мордобоем, ломанием костей.

– Вы – начитанный человек. Мне тоже доводилось про такое читать. Но и насилие, и лицемерие – не для меня. Поэтому я честно сказал: я не умею допрашивать. Я пришел поговорить. Кое-что спросить у вас. Ответить на какие-то ваши вопросы, если они у вас есть.

– Для этого я просил пригласить ко мне священника. Святое право смертника. Мне отказали. Вероятно, их всех уже ликвидировали?

– Прежде всего, вы не смертник. И не будем больше об этом. Теперь о священниках. Посчитали, что они не нужны светскому государству.

– Но они нужны людям. Кто станет их утешать, вселять в них надежды? Прощать грехи и прегрешения? Отвечать на вопросы, которые постоянно возникают у человека в его повседневной мирской жизни? Или я должен думать, что вот вы и есть тот человек, который и ответит, и посоветует, и утешит, и вселит надежду?

– Оставим этот разговор до лучших времен, – сказал Кольцов.

– Вы думаете, они еще будут, лучшие времена? И для кого они будут лучшими? Для вас? Или для меня? – тут же, словно принял мяч в азартном футбольном поединке, спросил арестованный.

Павел начал понимать, что этот врангелевец – не простой орешек. Его так просто не раскусишь. За те дни, что он находился в плену, поначалу у махновцев, затем у красных, он выработал свою тактику общения. Сперва он молчал. Но это только озлобляло допрашивающих и приносило пленному вред: зуботычины, побои. Да и молчание давалось ему трудно. Равно как и одиночество. И тогда, чтобы не сказать ничего лишнего, не выдать те секреты, которыми владел, он прибегнул к иной тактике, и она показалась ему успешной. Если удавалось, он втягивал допрашивающих в ничего не значащую и бессмысленную светскую беседу. И таким образом ему удавалось топить в пустопорожних словесах любые допросы. Если же это не получалось, вступал в словесную перепалку.

Павел вспомнил слова Колодуба: «Этот парубчук с самим батькой про политику поспорил». Значит, задача Павла не втягиваться в светскую беседу, не вступать в бессмысленный спор.

Мелькнула в голове Павла и такая мысль: не тянет ли арестованный всей этой светской демагогией время, ждет некоего часа икс. Эта мысль показалась ему не лишенной смысла и уже не оставляла его. Добиться у него скорого признания, похоже, не удастся. Побоями и пытками его не запугать. Уговорить не удастся. А время идет, возможно, именно этого он и добивается. Значит, надо искать иной, третий, путь, чтобы вытащить из него откровенное признание.

– Так все же, как вас величать? – сухо спросил Павел, переходя на иной тон общения. Арестованный понял, что чекист уже начал сердиться, что ему пора либо замолчать, изобразив оскорбленного, либо еще какое-то время «повалять Ваньку», изображая простака, и продолжать отвечать на вопросы, избегая подводных камней.