Гурьева окликнули. Он, не оборачиваясь, быстро стянул с себя вторую штанину и в рубашке и в трусах побежал по отмелине, бросился в воду и поплыл.

* * *

Спустя пятнадцать минут Гурьев, очень довольный, улыбаясь всей бородой и выжимая рубашку, поднимался навстречу Ане, которая стояла на полпути между пляжем и музеем, где был фуршет и к которому уже подъехали автобусы. Подойдя, Гурьев спохватился и первым делом попросил у Ани телефон, как автограф. Она ответила как-то неясно в том смысле, что ей неловко, и ушла.

Ночь дышала остывающим морем, отдающей последние целебные ароматы зеленью и хвоей, звезды дышали вином и усталостью и запрокидывали головы в синее, без куинджиевских изысков южное небо, где с довольным и добродушным видом дремали, мерцая и помаргивая, другие, неизвестные звезды. И Гурьев не стеснялся теперь ничего, даже такой концовки, так как он был филолог и служил в газете.

Но никто уже не стал делать вид, что это ничего; на обратном пути в автобусе и в самолете Гурьеву выделили отдельное место и сторонились его, как обоссанного. По полу салона по дороге в аэропорт каталась чудом уцелевшая фуршетная вишня, а в самолете Гурьев спал. Спали и счастливые дети в большом лагере у моря, которым подарили праздник; днем они носили зеленую форму, а ночью видели сны, и никто из них не знал, что море никогда не потушит пожар и все они вырастут солдатами.

2014 г.

Драма в двух актах с двумя аншлагами

Действующие лица:

ВИКТОР, обыкновенный мужчина 27–30 лет.

НАТАЛИ, женщина-андроид 23–27 лет, сухощавая темноволосая красавица итальянского типа, с модельно-рекламной внешностью.

АВТОР, исполняющий трагические куплеты, они же блюзовые телеги. Похож на драматурга.

Вступление

Исполняется в темноте

Гаснет свет, и на сцене появляется Виктор

Крепостной театр теней, немой кинотеатр полусвета

На Викторе реквизит, будто купленный на avito

Но Виктор играет так живо, так глубоко, как будто бы это

Кому-нибудь видно в темном театре на пятьдесят мест

Но все делают вид, как будто бы всем все видно

– Они совсем ослепли или есть надежда?

– Пройдет время, и будет видно; а пока они будто курицы в час между

Волком и собакой. Падают со своего насеста

Они тщательно таращатся в темноту, не смыкают вежды

Снова в одну приблюзованную телегу впрягаются вежды, что прикрывают очи

Снова в одной телеге появляются длани, стыдливо ложащиеся на перси, крест-накрест на голые плечи

Я бы хотел оказаться с ней в одной темноте, где ничего не страшно, но тесно очень

Как в этом подвальчике, где Виктор талантливо меня чем-то со сцены лечит

Виктор заканчивает первый акт, слегка преждевременно, но это замысел режиссера

Все равно ведь не видно театра, сцены, теней крепостных, трех сестер, кукол, а главное, самого актера

Он рассказывает мне обо мне, как я так же стою в ванной в темноте и боюсь зажечь свет

И на мне в это время лишь тонкий слой ее испарений и выделений надет

Сгущенный запах женственности и чистоты

И наши места в постели пусты.

Тайный зритель, главный автор, смотрит на меня из темноты как на одно

Из своих причудливых произведений. Однажды он включит свет, а пока темно.

Я иду поздно ночью из театра по одетой во тьму Москве

В наушниках выгибается, извивается от вдохновения группа «Обе две»

Я сейчас приду домой и включу весь какой только можно свет; вот я и раздет

Дальше не знаю что; может быть, лягу в ванну и…; хотя нет

Вы вышли из ванной и изменили свою фотографию профиля; затем

Вы изменили ей с ее же собственной фотографией

Все это говорится лишь с тем,

Чтобы когда-нибудь стать шуточной эпитафией

Тем, кто из театра один в темноте идет, то есть – живет.

Я не против шуточных эпитафий, только включите скорее свет и начните акт

Она просыпается, переворачивается на живот, встает

После тьмы будет свет, после акта антракт

Виктор уходит со сцены, и зажигается свет; он обнаруживает, что весь спектакль был не одет

Он возвращается на поклоны, зная, что его нагота в темноте все равно была не заметна

Он обнаруживает, что в зале давно никого нет

Однако в зале тем не менее раздаются жидкие аплодисменты

Первый акт

Сцена первая

Задник сцены обклеен объявлениями о съеме и сдаче жилья, крупно, «капслоком» типичные фразы из них – «СТРОГО СЛАВЯНЕ», «БЕЗ ДЕТЕЙ И ЖИВОТНЫХ», «МОЛОДАЯ СЕМЬЯ НА ДЛИТЕЛЬНЫЙ СРОК», «СВОЕВРЕМЕННУЮ ОПЛАТУ И ЧИСТОТУ ГАРАНТИРУЕМ». Слева на сцене стоит большая двуспальная кровать, покрытая черным атласным покрывалом. Виктор произносит свой монолог, сидя на спинке кровати.

ВИКТОР. Я так и не смог купить квартиру, поэтому купил себе спальню. Я столько раз представлял «свой угол», что он для меня навсегда стал буквальным притоном, конкретным понятием. Усилием мечты я загнал себя туда: за картонной перегородкой, за шторкой, у печки, под лавкой, на сундуке, рядом с мышеловками; посмотрим варианты подешевле: можно в чулане (нашел на «Циане»), на ларе с мукой, на бочке с капустой, а можно вообще на улице, под крылечком, у будки с собакой – зато воздух у нас хороший, – и еще дальше, за самый МКАД, мрак, ад, за край возможной человеческой бесприютности: замерзающий бомж в картонных латах из-под холодильника, совсем задубелый морг – отопление у нас барахлит, так потому и сдаем задаром – и в самый конец, в могилу, хлюпающую осенней кирпичной глиной, в которую все вернемся, потому что оттуда и вышли. Много ли человеку земли нужно. Метр на два, зато свое.

Но я не умирал, я жил, работал и зарабатывал и наконец решился на оригинальный аналог греха, к которому прибегают другие усталые, потерявшиеся, в темноте на ощупь не узнающие собственное лицо мужчины, которые идут к ненастоящим, латексным, нарисованным в глянцевых каталогах женщинам. Они уже не могут жениться, потому что окончательно вросли в свой прокуренный, пропитый и проигранный уют квартир, доставшихся им в результате чудесных гальванических упражнений умирающей бабушки и прекратившегося государства. Я решил зажмуриться еще лет на пять, не подписывать пораженческих договоров о пожизненных ипотечных контрибуциях и купить себе пока что спальню. Не комнату. Просто спальню.