Таня наступала на Максима.

– Да, вот так мы живем! А ты струсил? Испугался? Конечно, тут надо драться самому, тут не все купишь за деньги, как ты привык!

Олежа смотрел на нее спокойно, даже с некоторой иронией.

– Может, лучше пойдешь к ребенку?

– Олег, ты что, не понимаешь, он издевается над нами?! – закричала Таня. – Приехал убедиться, что я неудачница, что я вернулась в свое болото и теперь всю жизнь буду о нем жалеть!.. А я ни о чем не жалею! Мне даже очень нравится моя жизнь! Все пели в ресторане – Вертинский, Элла Фицджеральд, Эдит Пиаф! Я бы сто раз могла устроиться!.. Просто я сама принимаю решения! Ты думаешь, ты такой прекрасный, успешный, у тебя отец и куча денег, а вот я тебя никогда не любила!.. Если хочешь знать, мне один твой друг гораздо больше нравился, и я с ним…

Олежа взял ее за плечи и с неожиданной силой встряхнул, нависая над ней своим пустым гипнотическим взглядом.

– Иди к ребенку. Слышишь, плачет? Все. Я человека провожу.

Таня сама вдруг расплакалась, и он погладил ее по волосам, подтолкнул к двери.

– Провожу тебя до станции, – сказал, улыбаясь Максиму. – Ничего, с ней бывает. Пройдет.

Максим хотел взять такси, но эта идея встретила возражения Олежи.

– Да тут дворами быстрее. Ты же на двенадцатичасовой? Без вещей, я понял?

Жилистый, сухощавый Олежа выглядел в точности как заводила местной шпаны, для которой лучшим хлебом и зрелищем был испуганный «москвач» в глухом переулке. Кажется, они называли это «мультики» – обложить вчетвером, пугнуть выкидухой, отметелить ногами, а после обшарить карманы лежащего, взять деньги и телефон. Шагая вдоль глухого бетонного забора, разглядывая своего попутчика, Максим прикидывал, справится ли с Олежей хотя бы один на один.

Но тот был настроен мирно, на философский лад. Он говорил:

– Вот ты нормальный пацан. Хоть и богатый, но ты свой, человеческий. Ты не еврей? Не думай, я не расист. Ну, еврей, тут нечего стесняться. Был бы я еврей, может, жил бы по-другому… Но я не это хотел сказать. Понимаешь, что обидно… Ну сколько можно сосать из народа? Ну, награбили свои миллиарды, поезжайте там… на Канарские острова. Нам хоть дайте вздохнуть. Ну, раньше говорили – временные трудности, все, мол, изношенное. Что это все последствия советской власти. Денег нет, чтобы сразу все в порядок привести. Ну, вот вам деньги. Я ползарплаты отдаю за коммуналку. И каждую зиму трубы рвет, свет вырубает, в подвале вода по колено… Почему нельзя все сделать нормально? А за детсад? Знаешь, сколько мы уже платим? А врачам, если малая болеет? Вот куда мои налоги идут, если я сам уже за все плачу?

– Она твоя дочка? – спросил Максим.

– Моя, а чья же? – пожал плечами Олежа. – На меня записана, меня папкой зовет. Я бы давно женился, веришь, но не хочется Танюху… ну, связывать, что ли. У нее сам знаешь, какие были возможности. Ты, например. Она тебя часто вспоминает. Но она… как сказать? Гордая. Есть в ней это качество. Вот будет теперь реветь всю ночь, а тебе не позвонит… Не переживай. Куришь?

– Ты уже спрашивал.

Олежа остановился в тени пыльного куста и неторопливо закурил сигарету. Сейчас за его спокойствием, за скупостью движений проступала сдерживаемая на пределе взвинченность нервов.

– Давно ее знаю, еще со школы. Она у меня первая баба. Хотя старше на два года. Я-то у нее не первый, но это не главное. Вот я навсегда запомнил. Я из армии пришел, она меня, понятно, не дождалась. Но я ее даже не спрашивал ни о чем. Помню, взял у матери ключи от дачи, трахаться-то негде. Зима, холодина, градусов двадцать пять. А мы у печки лежим, на матрасе. Ночь, денег нет, но нам так хорошо, что ничего не надо – ни вина, ни ширки. Просто хорошо. Мы молодые… Она и сейчас красивая, а тогда была просто киноактриса. И вот она берет сигарету и спрашивает: «Ты правда меня любишь?» И я чувствую, что мне надо не только ей сказать, а доказать. А чем? Цветов зимой негде взять, магазинов нет поблизости, да и денег нет. И как мне доказать ей свою любовь? Значит, надо совершить какой-то поступок. Мужчина – это всегда поступок, ведь так?

– И что ты сделал? – спросил Максим, неожиданно ощущая, что эта история и сам Олежа вызывают в нем живое сочувствие, какого он никогда не испытывал ни к одному из своих друзей.

– Я взял ножик, была у меня бабочка, и вот здесь, прямо на руке, вырезал ее имя. Таня. Ну, чтобы доказать ей. До сих пор вот шрамы, посмотри.

Он показал загорелую жилистую руку, на которой и в самом деле виднелись две-три белые полоски от давнишних порезов.

– А потом я на зону пошел, она в Питер уехала, – продолжал Олежа просто. – Так, подломили магазин. По пьянке, понятно. Писал ей, она даже ответила раз.

– Вам, может, что-то нужно для ребенка? – спросил Максим.

– Нет, все есть, – улыбнулся Олежа. – Хотя спасибо, что предложил.

Они проходили мимо автобусной остановки. Олег кивнул двум парням, как раз подходящим на роли рядовых участников дворовой банды.

– Скажи ей, что я больше не приеду.

Олежа растоптал окурок, ожёг его бельмами глаз.

– Не, ты смотри сам. Хотя, может, и правильно. У тебя своя жизнь там, в Москве, а у нас тут своя. Не знаю, как на вашей планете, а для меня Танюха – королева. Прическу сделает, платье там, туфельки-чулочки… Все глаза сломаешь об нее.

Максим подумал про туфли Лары и представил, как ее душа сейчас белой чайкой летит через космические пространства. Уже неподалеку показались железнодорожные пути, полукруглая башня и навес вокзала.

Олежа поднялся вместе с Максимом на платформу.

Товарный состав, минуя станцию, сбавил ход. В молчании Олег провожал глазами бесконечную, казалось, цепь: цистерны с потеками мазута, платформы, груженные лесом, снова цистерны, крытые вагоны, лес.

– Вот знаешь, как хищники видят мир? – спросил Олежа, когда над станцией снова повисла тишина, летнее марево, звон кузнечиков и жужжание мух. – У них все делится на три вещи. Что можно съесть, кому можно вдуть и камни.

– Мы все хищники по-своему, – сказал Максим.

– Что? Прикинь, вот я за границей ни разу не был. Сам в погранцах служил. Нет, в Египет мы с Танькой хоть сейчас, но тоже неохота, как все лохи… Прощаемся?

– Извини, если что-то не так, – сказал Максим, протягивая руку.

Тот улыбнулся, обнажая испорченные, в двух местах выщербленные зубы.

– Есть Бог, как ты думаешь?

– А ты?

– Не, я не Бог. – Олежа прошел до конца платформы, соскочил на тропинку и крикнул, махнув рукой: – А хуй его знает?!

Только в поезде Максим обнаружил, что из его бумажника исчезли все наличные деньги, но так и не смог понять, когда это произошло – в то время, пока его ветровка висела в прихожей тесной квартирки, или пока они с Олежей шли к вокзалу, на границе яви и вязкого полусна. Он чувствовал огромную физическую усталость, словно принял бой, в котором не победил, но и не проиграл, хотя не имел представления о целях сражения и составе противоборствующих сторон.