Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я давно уже не возвращался в Геттисберг. В последний раз ездил туда двадцать пять лет назад, тихой весной 1963 года, за три месяца до того, как там началось полное безумие по случаю столетней годовщины. Дорогу на Маммасберг расширили и заасфальтировали. От дома Форни уже давно ничего не осталось, но я все-таки заметил ростки ирисов там, где раньше стоял фундамент. Геттисберг, конечно же, разросся. Но исторические общества запрещают строить в округе новые дома.
Многие деревья, которые росли вдоль стены, погибли от голландской болезни и других напастей. Да и от самой стены уцелело лишь несколько ярдов — камни уже давно растащили на камины и террасы. Через поля хорошо виден город.
Теперь уже и не скажешь, где были могильники Айверсона. Я говорил с местными, но никто их не помнит. Невозделанные поля здесь необычайно зелены, а на возделанных собирают замечательный урожай. Но так, пожалуй, дела обстоят во всей Пенсильвании.
Мой друг, тоже историк-любитель, написал прошлой зимой, что небольшая археологическая экспедиция из Пенсильванского университета устроила пробные раскопки около Дубового холма. Написал, что там обнаружили несметные сокровища: пули, латунные пуговицы, осколки походных котелков, пять почти целых штыков, кусочки костей — все то, что остается, когда истлевает плоть; маленькие исторические примечания.
А еще они нашли зубы, писал мой друг. Очень много зубов.
Когда я был маленьким, наша семья часто переезжала. А переезд всегда связан с хлопотами, сколько бы тебе ни было лет: каждый раз нужно искать нового доктора, нового зубного, новую любимую бакалею… и нового парикмахера.
Когда мне было восемь, мы перебрались в Бримфилд — маленький городок в штате Иллинойс. Меньше тысячи жителей, всего один магазин, всего один доктор, всего одна школа, но при этом две парикмахерских. Помню, мама взяла и отвела нас с братом в первую попавшуюся.
А это оказалась не та парикмахерская.
Помню, на подоконнике стоял высохший кактус и валялись дохлые мухи. Помню, внутри было темно, пахло затхлостью, застарелым потом и жевательным табаком, а зеркала на стенах, казалось, поглощали свет. Помню, мы вошли, а в разные стороны, как тараканы, прыснули какие-то непонятные старики в фартуках и халатах. Помню, как удивился нашему приходу пожилой парикмахер.
В тот день постригли меня, а не Уэйна. Подстригли просто ужасно: я три недели не снимал скаутскую шляпу — ни на улице, ни в помещении. Мама потом узнала, что настоящая парикмахерская располагалась дальше по улице, через квартал. А в ту, куда мы забрели по ошибке, не ходил никто. Там иногда сидели старые фермеры, но все они были лысые или вообще никогда не посещали парикмахера.
Интересно в этой истории вот что: в каждом городе, куда меня потом заносило, я встречал точно такую же парикмахерскую (ну или очень похожую).
В Чикаго такая цирюльня ютилась на безымянной боковой улочке рядом с Килдер-авеню.
В Индианаполисе — через квартал от памятника солдатам и матросам.
В Филадельфии — на Джермантаун-авеню, через дорогу от старинного особняка под названием Грамблторп, в котором водились привидения.
В Калькутте (а там вообще всех стригут и бреют уличные цирюльники — дела они обычно ведут прямо на мостовой, а клиентов усаживают в канаву) такая парикмахерская пряталась под баньяновым деревом неподалеку от Чоурингхи-роуд. Дерево неимоверно разрослось, и говорили, что ему уже не одна сотня лет.
В Колорадо, где я живу сейчас, она располагается на Мейн-стрит, между Третьей и Четвертой авеню.
Это, конечно же, другая цирюльня, она просто… ну, в общем-то, та же самая.
Посмотрите по сторонам, и вы найдете ее в своем городе. Вы там никогда не стрижетесь, никто из ваших друзей и знакомых там не стрижется. Цены, выставленные в витрине, не менялись уже лет десять, если не сто. Но… поспрашивайте местных. Они покачают головами, словно припоминая давешний сон, и ответят: «А, ну да, она там всегда была. И этот парикмахер там всегда работал. Не знаю, по-моему, к нему в последнее время никто не ходит. Интересно, как он сводит концы с концами».
Давайте наберитесь храбрости и зайдите внутрь. Не обращайте внимания на мумифицированный кактус и дохлых мух на подоконнике, на стариков, которые, как только вы войдете, выбегут через заднюю дверь.
Попробуйте подстригитесь там.
Ну как, струсили?
На улице возле дверей стекает вниз по спирали кровавая струйка.
Останавливаюсь у входа в цирюльню. Совершенно обычная цирюльня, ничего выдающегося. У вас в городе наверняка есть точно такая же. У входа на традиционном шесте-вывеске закручивается вниз красно-белая спираль. На большой витрине красуется обшарпанная надпись, золотая краска облупилась от времени. В наши дни дорогие салоны обычно называют именами владельцев, а сетевые парикмахерские в торговых центрах пускаются во все тяжкие: «Волосипед», «Охотник за головами», «На волоске от стрижки», «Раз/Стрига» и еще миллион других столь же тошнотворных названий. А вот имя этой цирюльни вы сразу же забудете. И не случайно. Здесь не предлагают стильных причесок или стрижек в стиле унисекс. Если голова грязная — так и постригут, и мыть с шампунем вас никто не будет. В сетевой парикмахерской за обычную стрижку вы заплатите от пятнадцати до тридцати долларов, а здесь цены не менялись уже лет десять, а то и больше. Каждому потенциальному клиенту с первого взгляда ясно: таких цен не бывает, ведь на подобный доход просто невозможно прожить. А никто и не пытается. И потенциальные клиенты обычно поспешно ретируются. Их все смущает: цены слишком низкие, в зале темно, само место чересчур пыльное и древнее. Такое же древнее, как и немногочисленные дряхлые посетители, которые молча на вас пялятся. В спертом воздухе витает странное напряжение, почти угроза.
У входа я на мгновение останавливаюсь и вглядываюсь в витрину. Там отражаются улица и неясный мужской силуэт, похожий на призрачную тень. Это я сам. Что внутри — разглядеть трудно, нужно подойти поближе и прильнуть к самому стеклу. Жалюзи опущены, но между ними осталась маленькая щель.
Смотреть особо не на что. На пыльном подоконнике выстроились в ряд три высохших кактуса, валяются дохлые мухи. Из мрака проступают два старомодных кресла, таких больше не делают: черная кожа, белая эмаль, высокий подголовник. Вдоль стены стоят шесть пустых жестких стульев и два стола, заваленные старыми журналами с порванными обложками или вовсе без них. На стенах висят зеркала, но никакого дополнительного света они не дают; наоборот, возникает впечатление, что длинная, узкая комната — сама всего-навсего смутный образ в потемневшем от времени стекле.
Возле кожаного кресла стоит мужчина. Как и я сам, он скорее похож на тень, а не на человека. Как будто меня дожидается.