— Ага. Теперь она вся тебе достанется. Ну и кто из нас везучий гад?

— Знаешь, я бы не хотел такой ценой.

— Уверен?

— Ну… почти.

Оба рассмеялись.

— Давай спать, — сказал Пауль. — Коль ты собрался воевать со всеми германскими нацистами, тебе нужны силы.

— Да… Ну вот. Последняя ночь дома.

— Выходит, так. Спокойной ночи, брат.

Однако у Отто остался еще один вопрос.

— Паули?

— Что?

— Ты думал о том, каким он был бы?

— Кто?

— Он. Твой близнец. Настоящий. Тот, который с тобой был в маме, но умер. Если б он был жив, а меня бы не было. Какой он был бы?

— Конечно, не задумывался, — прошептал Пауль. — Зачем мне? Я знаю, каким он был бы. В точности как ты. Потому что он — это ты и есть.

— Это была последняя ночь с братом, — сказал Стоун. — Утром пришли гестаповцы.

Они с Билли договорились свидеться уже после Берлина, однако Стоун позвонил и предложил встретиться.

Он понимал, что нарушает их неписаные правила. Но после целого дня в компании неуемного комического дуэта из МИ-6 Стоун, сидя в пустой квартире, почувствовал, что хочет увидеть Билли сейчас.

Кроме того, неизвестно, вернется ли он из Берлина. Там ждала ловушка. Вот это он знал точно.

Стоун не рассчитывал, что Билли согласится. Вполне возможно, она занята. Занята своим молодым, беспечным, многообещающим бытием. Общением с теми, кого история не покалечила.

Настоящей жизнью.

— Я знаю, мы договорились на неделе не встречаться… — по телефону начал Стоун.

— Ты тяк сказяль, малиш, не я, — возразила Билли. — Лично я не люблю правиль. Люблю спонтянность.

— Спонтанность? — переспросил Стоун. — Вроде что-то приятное. Погоди, сейчас припомню, что это.

— Давай бюдем спонтянные. Возьмем и напьемся среди неделя. В стельку и вдризг, а? — Билли рассмеялась. — Не бейся, малиш, жениться не надо, ничего тякого.

Они условились встретиться на Пиккадилли и пошли в маленький паб на Сент-Джеймс-стрит неподалеку от «Рица». Стоун заметил взгляды посетителей. Любопытство было привычно, но все равно раздражало. В пабах Уэст-Энда темнокожие еще были редкостью, и белый мужчина с темной спутницей привлекали внимание. Особенно если спутница молода, красива и вызывающе броско одета. В тот вечер Билли была в белых туфлях на шпильках, обтягивающих бриджах и тесном розовом кашемировом джемпере, прикрывавшем ягодицы и в талии перехваченном черным кожаным пояском. В довершение всего на пышной, жгуче-черной шевелюре ее красовалась щегольская фетровая шляпка.

— Я зняю, о чем они дюмают, — прошептала Билли, когда Стоун с выпивкой вернулся от бара.

— «Везучий гад», ничего другого, — ответил Стоун.

— Не-а. Они дюмают, по карману ли им цена, которюю я залёмиля.

Пинту биттера и портвейн с лимонадом Стоун поставил рядом с пачками сигарет. Билли курила французские, он — американские.

— Не хотелёсь бить одномю? — спросила Билли.

— Да. Наверное. Похоже, так. Эта берлинская поездка. Кое-что осложнилось.

— У тебя сплёшь слёжно, — засмеялась Билли. — Это заманчивый и даже пикянтный, только не переборщивай. Девюшка соскучивает, если о парне только десятая доля известная.

— Ты же просила не выпускать моих демонов, — улыбнулся Стоун.

— Мы били знакомый всего неделя, — ответила Билли. — А сейчас три месяца. Может, пора випустить? Парочку-дрюгую.

— Ты правда хочешь?

— Я же сказаля, да?

И Стоун начал рассказывать.

То, о чем никогда не говорил. Понемногу избавляясь от груза прошлого и чувств, накрепко запертых в чемодане души.

Возможно, свою роль сыграли сигареты.

Билли курила «Житан», которые некогда Дагмар получала от французской подруги. Вдвоем они курили их в ту ночь, когда он принес пуговицы с рубашки штурмовика и Дагмар предпочла его брату. С тридцатых годов вид пачки ничуть не изменился.

— Мы отделали гадов. — Стоун прихлебнул пиво. — Я и сейчас не жалею. Все было словно вчера, я прямо вижу их сквозь донышко стакана. И нынче сделал бы то же самое. Они вышагивали, точно хозяева улицы. Все они так ходили. Маршировали и выступали, как будто это геройство — сколотить миллионную банду, которая изводила запуганных людей. Больше всего меня бесило, что они мнили свою так называемую «революцию» каким-то подвигом. Будто вели долгую и славную борьбу. Господи, я же ровесник нацистской партии. Мы родились в один день. Какой подвиг? Не нашли себе иного мученика, кроме сутенера Хорста Весселя, которого за три года до воцарения Гитлера зарезали из-за девки. Все эти их еженедельные празднества, увековеченные «мученики», «годы борьбы»! Размахивали «окровавленными знаменами» и разглагольствовали о сражениях во спасение Германии. Боже мой, все их потери — десяток подонков, убитых в кабацких драках. Всякий нацист строил из себя спартанца, отстоявшего мост, хотя все геройство его в том, что спихивал еврейских старух с тротуара.

— Значит, тех вы урили? — спросила Билли.

— Именно урыли. Впятером загнали в проулок и вышибли из них дерьмо. И ты бы так сделала, если б твой отец из концлагеря вышел калекой.

— Э, не заливай! Ты это сделяль не ради отца, ради девюшки.

Стоун усмехнулся:

— Ладно. Скажем так: по разным причинам.

— Но ты их не убиль?

— Нет. В тот раз — нет. Но до этого я убил человека.

— Что? — ужаснулась Билли. — Тебе ж и пьятнадцати не било.

— Мы с братом это сделали. В нашей квартире. Я мужика оглушил, а Пауль удавил. Я ударил статуэткой, которая стоит у меня дома. Маминым изображением.

Представив жуткую картину, Билли сморщилась, но что-то в рассказе Стоуна ее насторожило.

— Пауль? — недоуменно взглянула она. — Твой брят?

— Да.

— И тебя зовут Поль.

— Да, — усмехнулся Стоун.

— Значит, ты — Поль, а брят — Пауль?

— Выходит, так.

— Странный ваша мама. Другой имя не знает?

Стоун неопределенно пожал плечами и прихлебнул пиво.

— Сказать, почему мы его убили?

— Наверьное, биль веский причина.

— Он хотел изнасиловать нашу мать.

— Куда уж веский.

Стоун все рассказал. Странно, но ему было приятно выкладывать то, о чем никто не спрашивал. Ему, кто двадцать лет следовал правилу без крайней нужды не откровенничать. Он рассказал об убийстве Карлсруэна и пуговицах с рубашки штурмовика. О радости Дагмар, поцелуе и позволении ее потрогать.