— Как это здорово — кружка брусничного сока! — воскликнула Ольга. — Я бы хотела попробовать. А теперь о деле. Предполагается очередной полет ветеранов по маршруту ленд-лиза. Будут москвичи, сибиряки. Я хочу слетать на Аляску и сделать фильм. Но перед этим мне предлагают поехать в Якутск, повидаться с оставшимися летчиками той легендарной трассы, поснимать натуру. Если мне удастся, то на обратном пути я залечу к вам в Иркутск. Мне хотелось бы встретиться с вашим губернатором. Возможно, они согласятся быть спонсорами фильма. Кстати, когда у вас выборы?

— Где-то следующим летом.

— Перед выборами они становятся ласковыми и сговорчивыми. Мы бы им сделали неплохую рекламу. Протянули бы временную нить от Сперанского и Муравьева-Амурского к нынешним лицам и делам. Да и Плучек обещал помочь в создании фильма. Мне нужны документы, старые фотографии.

— Да, работать вы умеете. Бьете по самому чувствительному — человеческому тщеславию. Если надумаете объявиться в Иркутске, то можно позвонить вот по этому номеру, — Николай достал записную книжку, вырвал из нее листок и написал телефон. — Кстати, а как звали вашу бабушку?

— Людмилой.

— Я, кажется, знаю человека, который был знаком с вашей бабушкой.

— Не может этого быть. Тогда я обязательно прилечу к вам. Кто этот человек? Как его зовут?

— Его зовут Петр Яковлевич Гордеев. Мы с ним когда-то вместе летали. Он участник полетов по ленд-лизу. Отличный, я вам скажу, мужик. Вот кого надо бы поснимать. А как он поет! Американцы предлагали ему гастроли по Аляске. Он отказался. Говорит, приезжайте на Байкал. Я вслед за ним говорю то же самое — приезжайте.

Шагая по длинной наклонной трубе, где вместо пола был пупырчатый резиновый коврик, Порогов прошел прямо в салон «боинга». И там, несмотря на всю импортность, его встретил все тот же привычный запах дегтярного мыла, который даже в эпоху перемен, казалось, не в силах были перебить другие самолетные запахи. За всю свою летную практику Николай подметил одну характерную особенность: пассажир любого транспорта, заняв кресло, старается расслабиться. Но только не авиационный. Перед стартом одни крестятся, другие читают про себя молитвы, упрашивая Всевышнего спасти их и пронести беду, третьи, добравшись до кресла, судорожно затягивают себя привязными ремнями и обреченно начинают прислушиваться к гулу набирающих силу турбин, как пациент в стоматологическом кабинете к приближающемуся свисту бормашины.

Вместе с ним домой в Иркутск возвращались «челноки», их можно было узнать по огромным, как вагоны, клетчатым сумкам, спортивным костюмам да еще по кожаным кошелькам-поясам. В основном это были с поношенными лицами и загнанным взглядом женщины. Они, как мураши, наживая грыжу, катили, тащили по каменному полу свои заморские трофеи. Одна из них, чтобы заплатить поменьше, возле регистрационной стойки, бинтуя свой баул скрипучим скотчем, предложила летевшему налегке Порогову взять на себя часть ее груза и гонорар — полета рублей. Скупость ее, как и баулы, была безмерной. Николая позабавило, что он, оказывается, тянет всего-то лишь на бутылку. Едва самолет оторвался от земли, они со своей товаркой достали выпивку, и Николай подумал: как бы их в прежние времена отчитала бортпроводница! Порогов не летал уже несколько лет и с интересом присматривался к незнакомым для себя приметам, с некоторой грустью вспоминал то время, когда он поднимался на борт не пассажиром, а командиром корабля.

Он вдруг ясно почувствовал, что под привычный гул турбин прошлое явочным порядком восстанавливает свои права, возвращая его в те дни, где все было подчинено полетам, взлетам и посадкам, чаще всего в северных аэропортах, где задержки рейсов были так же привычны, как и переполненные гостиницы, где умение играть в преферанс считалось обязательным, а редкие выходные, казалось, давались не для того, чтобы передохнуть, а чтобы напомнить, какой пресной и неинтересной будет жизнь, когда все это закончится. В том расписанном для него, казалось, до последней минуты графике Москва вовсе не значилась. Он, как и все провинциалы, недолюбливал ее обитателей, считая, что настоящая, полнокровная жизнь проходит вне ее пределов. Авиация давала ему ощущение свободы, недоступной многим, и все, что ложилось под крыло, Порогов считал своей собственностью.

Николай знал, что любимое детище империи — авиация — почти в точности копировало систему, ее создавшую, и фактически было государством в государстве. Недаром гражданские летчики шутили, что они работают не в фирме, а в системе Аэрофлота. Она вобрала в себя все: аэропорты, агентства, зарубежные представительства, гостиницы, профилактории, пансионаты, санатории, базы отдыха. Была отлаженная система управления, связи, обширнейшая инфраструктура местных воздушных линий. Основой ее был летный отряд, который, как матрешка, копировал свою прародительницу.

После московских авиаотрядов старейшим в стране считался иркутский, слава о его летчиках гремела еще со времен челюскинской эпопеи. На долгие годы длинная и серая, как плаха, бетонная полоса иркутского аэропорта, которая одним концом уперлась в подступающий город, а другим — в прибайкальскую тайгу, стала для него чем-то вроде трамплина, взлетев с которого Порогов попадал в привычную среду, где все определялось полетным заданием. В середине пятидесятых годов полосу выложили за два месяца на колхозном поле для приема первых реактивных пассажирских самолетов. На прежней, кирпичной, расположили стоянку для Ан-24 и Ил-14, которую соединили с новой двумя рулежными дорожками. Денег не жалели: шутка ли сказать, ранее до столицы добирались неделями, а тут появилась возможность домчаться за несколько часов. Одними из первых иркутяне освоили реактивные пассажирские самолеты Ту-104, или, как их тогда называли, «Стрелы», затем пробились на международные линии. А после, для «Авиаэкспорта», подготовили экипажи для перегонки самолетов в зарубежные страны.

Дружить с авиаторами считалось почетным и престижным. Многие корреспонденты старались написать очерки о представителях крылатой профессии. Впрочем, интерес к летчикам был оправданным. Летали много: днем и ночью, зачастую с риском. Все понимали, что без авиации, имея огромную территорию, где почти не было дорог, обойтись было невозможно. Жители таежных поселков говорили, что без крылатых помощников обходиться — все равно что вернуться в каменный век. Ранним утром сотни самолетов и вертолетов как пчелы поднимались в небо и уходили по заданным маршрутам, везли в Якутию и далекие таежные поселки и города пассажиров, грузы, необходимое оборудование и снаряжение для экспедиций, инструменты, лекарства, врачей. Газетные статьи, рассказывающие о работе авиаторов, писали о тысяче и одной профессии пилотов. Выполняя казенную, необходимую работу, авиаторы и о себе не забывали. Были рейсы проходные и выгодные, которые стремились получить все. Для этого надо было иметь хорошие отношения с начальством, которое планировало работу. Тут срабатывало вечное, как жизнь, правило: ты — мне, я — тебе. Не секрет, что кроме почета и уважения летная работа давала возможность привезти домой то, о чем другие и мечтать не смели. Наиболее разворотливые и расторопные по смешным ценам везли с Дальнего Востока красную рыбу, лососевую икру, с Ледовитого океана — свежемороженую нельму, ряпушку, чир и муксун, летчики малой авиации — с острова Ольхон — омуль и сигов, с бодайбинской тайги — речную рыбу, орехи, бруснику, чернику, из Средней Азии, Крыма и Кавказа — фрукты, дыни и арбузы, марочный коньяк и вино. У вертолетчиков на праздничном столе можно было отведать таежные деликатесы: сохатину, медвежатину, козлятину и мясо изюбря. Осенью с таежных аэродромов везли гусей, уток, рябчиков и глухарей, меняли у охотников спирт на соболиные, беличьи и ондатровые шкуры. Нередко в домах авиаторов можно было увидеть на полу и на стенах медвежьи шкуры. А их жены зимой щеголяли в расшитых бисером унтах из оленьих камусов. Авиация кормила, поила и давала неленивому, пробивному человеку все, что плавало, летало, росло не только в сибирской тайге, но и везде, где садились самолеты. Кроме того, летчикам ежегодно полагался бесплатный льготный билет, по которому можно было слетать в любую точку, куда летают самолеты Аэрофлота.