Он устало опустился на кровать. «Велика беда, и она выпишется, уедет… Но куда?..» Он не заметил появившегося в дверях парня.

Кристине необходима операция. Та, что обезобразит швом ее грудь, потом, во избежание тромбов в искусственном клапане, ей предстоит постоянно принимать лекарства. Но самое страшное наступит в тот момент, когда она вернется в жизнь — к здоровым людям…

Он зашел к Ламбреву — социологу санатория, попросил данные социально-трудовых анкет, где значились получившие инвалидность, те, кого предстояло трудоустроить, те, кто приступил к работе. Он просматривал анкеты, но думал сейчас только о Кристине, думал о том, как заполнит ее карточку, как появятся в графе ее фамилия и имя. Он впервые спрашивал себя, что стало с его пациентами, с теми, что вернулись домой…

Многое открывалось доктору Балеву по-новому, он собирался взять отпуск для сдачи экзамена по специализации, но до окончания стажировки было еще двадцать два дня.

Он знал, что Кристина продолжает встречаться с парнем и за пределами санатория: ходят по ресторанам и дискотекам, танцуют, целуются… Он мог бы уже выписать парня, но вдруг она захочет уйти вместе с ним?.. Он ждал, рассчитывая на непрочность их случайной встречи.

В пятницу, в ночное дежурство, он не нашел Кристину в ее палате. На полу брошены комнатные туфли, она спешила. Балев поднял туфлю, некоторое время постоял в растерянности — откуда у него такая уверенность, что связь их непрочная, легкомысленная?

После операции девушке предстояло пережить все, что пережил этот юноша, бесконечные осмотры, исследования.

Доктор поднялся в лабораторию. Было темно, где-то щелкнул ключ, потом он услышал, как кого-то поднял лифт. В ванной с шумом открылся кран, раздались шаги, и снова все утихло. В потемках светлячком мелькала его сигарета.

«Глупышка, — рассуждал он, — не знает, что ее ждет, не знает, что я хочу предостеречь ее от неожиданностей, облегчить ее переход в то новое состояние, в котором неизбежно оказываются больные, подобные ей».

Балев погасил сигарету, ткнув ее в обшивку дивана, и поспешил в отделение. В коридоре он увидел Кристину, что-то резануло под самое сердце. Догнав ее у двери палаты, он ощутил свой пульс в кончике каждого пальца.

— Как самочувствие? — сколько можно равнодушнее поинтересовался доктор.

— Нормально, — ответила она. Следовало бы сказать, что простудилась и появился кашель… Но она не сказала этого.

Балев был удивлен, когда на следующий день главврач ни с того ни с сего предложил ему ознакомить с работой санатория немецкую делегацию. «Хорошо», — согласился он и повел вверенную ему группу в лабораторию, в кабинет функциональной диагностики, в рентгеновское отделение.

— Эта система, — объяснял он переводчику, — помогает своевременно диагностировать малейшую аритмию, нарушения в кровеносных сосудах…

…Сколько же он встречал, будучи участковым врачом, стариков, страдающих артритом, склерозом, но его никогда не интересовали их проблемы…

— Это эхокардиографический компьютер… — пояснял Балев.

…Он видел молодых женщин, которые пытались отравиться. Преодолевая сопротивление, он с силой вталкивал зонд в желудок несчастных, но он никогда не спросил, почему они хотели уйти из жизни…

— У нас лечатся сотни больных, 98 процентов покидают санаторий в стабильном удовлетворительном состоянии. После проведенного лечения люди чувствуют себя хорошо, — заключил доктор Балев, а про себя подумал: «Где они, эти 98 процентов, что с ними, здоровы ли они так, как было записано в их анкетах… счастливы ли, веселы, грустны…» Он подумал о них о всех, и о Кристине, о ее парне. Глаза немцев светились искренней радостью общения с задумчивым доктором Балевым.

По пути к дому он решил чего-нибудь выпить. В привокзальном кафе было мрачновато и накурено, он сразу же увидел в углу за столиком Кристину. Сел рядом и, не поздоровавшись, спросил, что она хочет пить. В сердце колыхнулась радость. Она была одна. Доктор попросил по ее желанию подать «Балантайн». У него оставалось немного денег до конца месяца, но он вспомнил лозунг над постелью одной пациентки: «Каждый сбереженный лев — упущенный миг счастья». Пили молча, потом попросили повторить. Он любовался веснушками на ее щеках.

— Знаю, что вам неприятно видеть меня с Бориславом, — сказала она неожиданно.

Доктор стиснул бокал.

— Его оперировали два раза. При первой операции внесли инфекцию. Он был прикован к инвалидной коляске; потом учился ходить с помощью костылей… Его оперировали второй раз, — продолжала девушка громко и торопливо.

Ему показалось, что она старается перекрыть своим голосом жизнерадостные ритмы музыки.

— Сколько воли, сколько усилий стоил ему каждый самостоятельный шаг, первая прогулка, танец! — Она восхищалась его мужеством, его борьбой с тяжелым недугом. — Вы не знаете его, не знаете, какой он человек!

Доктор Балев не слышал. Он еще не знал, что происходит в его сердце. Медленно стряхивая пепел с сигареты в пепельницу, стоящую посредине стола, он уже знал, что должен уйти в отпуск. Боль ползла по левой руке, переходила под лопатку. Он не понимал, что это не боль, а тоска.

Перевела Людмила Шикина.

Борис Нинков

ТРУС

Йордан еще только поднимался по тропинке, когда Розалина поняла: к ним. Было что-то странное в приходе этого незнакомца… Собаки! Они не лаяли, хотя к дому приближался чужой.

— Добрый день! — улыбнулся Йордан.

Розалина же никак не могла прийти в себя.

— Почему на тебя собаки не лают? — забыла ответить на приветствие.

— А чего им лаять? — пожал плечами Йордан. — Я ж не воровать пришел, не убивать… — Помолчал, всматриваясь в ее лицо. — А тебя Розалиной зовут, верно?

Она кивнула.

— Одна дома?

— Папа в деревню спустился, скоро будет.

— Значит, разминулись…

Розалина смотрела на него во все глаза. Каких только историй не слышала она об этом Йордане, однако видела его впервые.

Третий год жила здесь — с тех пор, как мать убежала с соседом. Отец не вынес позора: на следующий же день запер дом и перебрался в горы, в эту старую, давно пустовавшую кошару. Тогда Розалина училась в девятом. Бросила школу и ушла с отцом — боялась за него. Долгое время он головы не поднимал, все в землю смотрел, что там видел — никто не знал. И молчал, целыми днями молчал. Дел было пропасть: отара, которую он пас, быстро росла — успевай только пошевеливаться. Розалине иногда казалось, что отцовская рана наконец зажила, что скоро удастся вернуться в город, а там она хоть как-нибудь да устроит свою жизнь. Но проходила неделя, вторая, и, напуганная, вскакивала она посреди ночи — отец громко бредил. Розалина трясла его за плечи, звала самыми ласковыми именами, пока он не просыпался