Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Спасибо! – адресовала она напоследок мертвой тишине, исходящей от магнитофона, хотя, конечно, никакого магнитофона там не было. Магнитофонов вообще уже нигде не было.
Когда эти два дела были закончены, она почувствовала себя настолько изможденной, как будто занималась тяжелым физическим трудом много часов подряд.
Грейс взяла школьный рюкзак Генри, сумку «Пума», вышла в вестибюль, а оттуда направилась прямо в предрассветное утро, все еще усталая, но теперь еще и жестоко бодрствующая – при такой комбинации чувствуешь себя крайне дискомфортно.
От квартиры отца и Евы ее отделяло лишь восемь домов. Ледяной воздух, который она втягивала в легкие по пути, казался просто жутким, но, вероятно, еще при этом и целебным, как только могут исцелять такие острые, едва выносимые ощущения. Улицы по большей части еще пустовали, хотя перед одним зданием уже стояло несколько грузовиков из служб доставки и расхаживали грузчики. Грейс с тоской посмотрела на них, словно вспоминая, что суетливая жизнь города постепенно становится для нее недоступной. Стоя у светофора на Семьдесят девятой улице, она вдруг осознала, что рассматривает почти забытые черты лица Малаги Альвес, а та глядела на нее с первой страницы газеты в синем автомате по продаже прессы. Заголовка – каким бы он ни был – прочитать не удалось. Тут зажегся зеленый свет, и Грейс продолжила свой путь.
Она поднялась к отцу, и как всегда неприветливый голос Евы сразу же велел ей пройти в кухню. Здесь Грейс ожидало еще одно небольшое потрясение. Она увидела, как Генри поглощает завтрак из глубокой фарфоровой тарелки, некогда принадлежавшей ее матери. Грейс задумалась. Неужели Ева сделала такой выбор по случаю появления тут Генри или – что еще хуже – они пользуются этим сервизом каждый день? То, что свадебный подарок ее родителей, фарфор 1950-х годов, служил вместилищем для кукурузных хлопьев с молоком, стало для Грейс серьезным ударом. Даже при нынешних обстоятельствах она едва сдержалась, чтобы не высказать все Еве.
Ева стала проявлять интерес к фарфору после того, как вышла замуж за отца Грейс. Однако не так уж высоко она его ценила, чтобы использовать во время достойных праздников, как, например, званый обед на Песах или Шаббат. Вместо этого лиможский фарфор «Хевиленд арт-деко», с нежно-зеленой каемкой, доставали из шкафа каждое утро, чтобы разложить тосты, а вечером – датское печенье, которое отец Грейс любил пожевать перед сном, а еще из этих тарелок внуки Евы ели консервированный суп (что казалось особенно унизительным), и, конечно же, их выставляли во время визита самой Грейс и ее семьи. И каждый раз, в течение многих лет, все это мучило истинную хозяйку сервиза (каковой считала себя Грейс).
Не стоит и говорить о том, что Ева совсем не переживала за эти тарелки. У нее оставались еще два огромных сервиза от первого брака с отцом ее сына и дочери (очень богатым банкиром, скончавшимся от перитонита на одном из островов в штате Мэн – на самом деле жуткая история). Один сервиз был тоже «Хевиленд» (только менее строгий), а второй от Тиффани, который доставали только на самые-самые важные праздники и торжества. Где-то в буфетах Евы имелся еще и вполне приличный сервиз из белой керамики от Конрана, по всей видимости, на каждый день, когда нет необходимости использовать дорогой фарфор. Тем не менее, следуя какой-то гнусной логике, Ева каждый раз демонстрировала сокровища своей предшественницы, когда в доме появлялась Грейс.
Конечно же, ей самой хотелось обладать этой посудой. Она жаловалась Джонатану, объясняя всю несправедливость положения. Ну, как же можно скрывать от единственной дочери (и единственного ребенка!) такой важный артефакт. В любом случае, если следовать традициям (например, традициям Эмили Пост), эта роскошь должна была перейти к Грейс в тот самый момент, когда ее отец и Ева объединили свою домашнюю утварь. Нет, она не была мелочной, дело не в этом. Да, разумеется, отец отдал ей очень многое. Во-первых, и что самое главное, квартиру. И все драгоценности матери (которые все исчезли). Хотя дело сейчас было совсем не в этом.
Когда Грейс вошла в кухню, Генри сразу же поднял на нее взгляд.
– Я забыл учебник по латыни, – сказал он, проглотив свои хлопья.
– Я принесла его. – Она поставила сумку на стул рядом с ним. – И по математике.
– Ну, да. Я совсем забыл про математику. А еще мне нужна одежда.
– Надо же, какое совпадение! – улыбнулась Грейс. – Одежду я тоже захватила. Ты прости меня за прошлую ночь.
Генри нахмурился. В такие моменты у него на лбу между темными бровями появлялась складочка. У Джонатана была точно такая же.
– А что случилось в прошлую ночь?
Грейс мысленно благодарила сына за то, что он был по-своему самовлюбленным двенадцатилетним мальчиком. Может быть, не так уж и плохо, когда мало интересуешься происходящим вокруг. Ведь тогда на тебя не повлияют ни страшные катаклизмы, ни разрывы земной коры. Она даже представила себе, как они вдвоем с сыном прогуливаются где-то в бесконечном пространстве. Генри бы чувствовал себя превосходно, если бы только она успевала вымостить перед ним дорогу. И как было бы чудесно при этом не сознавать, что в мире произошло что-то очень и очень страшное и необратимое. Ну, по крайней мере на сегодняшний момент.
– Скажи-ка, бабуля разрешила тебе подольше не ложиться в кровать? – спросила она у мальчика.
– Нет. Мне пришлось вместе с ними смотреть телевизор. Но только пока не начались новости.
«Что ж, это хорошо», – подумала Грейс.
– Карл спал на кровати вместе со мной.
– Вот и чудненько.
– А где папа? – совершенно спокойно спросил Генри, совершенно не теряя душевного равновесия. Было приятно сознавать, что оно у него все еще сохраняется.
– Жаль, что не могу ответить тебе на этот вопрос, – достаточно честно призналась Грейс. – Хотелось бы, но не могу.
– А разве он не там, куда поехал, как он говорил? В Айову, кажется, или как-то так.
– В Огайо, – поправила его Грейс, не сразу вспомнив, что Огайо, скорее всего, она сама и придумала. Оглянувшись и обнаружив, что Ева
