не изменилась в своей сущности. Формы прошлого времени перестали существовать для меня,[296] как и для моего века, при свете науки и размышлений, но учение верующих о вечности, Бог добра, бессмертная душа и надежда на будущую жизнь – вот это во мне пережило всякий анализ, всякое обсуждение и даже времена отчаянного сомнения.

Ханжи иначе судили обо мне и объявили, что я без принципов, с самого начала моей литературной карьеры, т. к. я позволила себе взглянуть прямо на чисто человеческие установления, в которые им угодно было заставить вмешиваться Божество. Политики тоже обвинили меня в атеизме по отношению к их узким или преходящим догматам. По мнению нетерпимых или лицемеров каких бы то ни было верований, как только нет слепоты или трусости, так нет и принципов.

Не все ли равно? Входить в рассмотрение религиозных форм – вопрос, не соответствующий рамкам этого сочинения. Потому я не стану говорить, почему и как я день ото дня отдалялась от них; как из желания удовлетворить логическую потребность я все же старалась допустить их; как я окончательно и искренне отбросила их в тот день, когда та же логика повелела мне освободиться от них. Не в этом важная точка моей религиозной жизни. Тут я не нахожу ни мучений, ни колебаний в моих воспоминаниях.

Истинно религиозный вопрос был затронут мною с юных лет с гораздо высшей точки зрения. Бог, его вечное существование, его бесконечное совершенство подвергались сомнению лишь в часы болезненного сплина, – а ведь временное отсутствие духовной жизни не должно быть принимаемо в расчет при итоге всей жизни души. Что меня поглощало в Ногане, как и в монастыре, это было страстное или меланхолическое, но упорное искание отношений, могущих или долженствующих существовать между единичной душой и той мировой душой, которую мы зовем Богом...

Долгое время мне мешали приобретенные мною молитвенные привычки, не столько буква их – я, как видели, никогда ей не могла покориться, но их дух. Когда идея Божества расширилась одновременно с тем, как моя душа усовершенствовалась, когда я подумала, что уяснила себе, что я должна говорить Богу, за что благодарить Его, о чем просить – тогда я вновь обрела свои порывы, слезы, энтузиазм и прежнее доверие.. Тогда я замкнула в себе мою веру, как тайну...

Я никогда не страдала педантизмом собственных дум и умственной работы, и никто о ней не догадывался, и когда немного спустя я написала «Лелию» и «Спиридиона», два произведения, которые резюмируют много моих нравственных колебаний и волнений, самые мои интимные друзья спрашивали себя с изумлением, в какие часы моей жизни я прошла этим суровым путем между вершинами веры и безднами ужаса»…[297]

Ниже в той же «Histoire», говоря о том, как трудно писателю изображать самого себя, даже идеализируя, и что она будто бы не изобразила себя ни в одной из своих героинь (с чем нам да будет позволено не согласиться), она заключает:

«Если бы я захотела изобразить действительную сущность своей духовной жизни, то я бы рассказала жизнь, которая гораздо более походила на жизнь монаха Алексея (в мало увеселительном романе «Спиридион»), чем на жизнь Индианы, страстной креолки»...[298]

В десятке других мест в «Histoire» читатель найдет указания на это постоянное непрестанное и страстное искание истинной веры в течение долгих лет и, замечательно, что целый отдел этих Воспоминаний (четвертый, главы с I по Х) озаглавлен: «От мистицизма к независимости», причем эту последнюю надо, прежде всего, понимать в философском смысле слова. Мы впоследствии изложим подробно верования Жорж Санд в том виде, как она их формулировала в последние годы своей жизни. Теперь же изложим содержание и основные идеи «Спиридиона», которые резюмируют эти верования в том виде, как они сложились ко времени написания этого романа, посвященного, кстати сказать, Пьеру Леру в следующих выражениях:

Г. Пьеру Леру.

Друг и брат по возрасту, отец и учитель по своим добродетелям и знаниям, примите посвящение одной из моих сказок, не как труда, достойного быть вам посвященным, но как доказательство дружбы и почитания.

Жорж Санд.

Молодой верующий по имени Анжель поступает в бенедиктинский монастырь. Он наивно полагает, что все обитатели монастыря преисполнены искреннего желания познать истинного Бога, во всех своих поступках руководятся одной лишь любовью к Нему и людям, и что вся их жизнь проходит в трудах и бдениях. Он не только скоро разочаровывается в этом, но, к величайшему своему изумлению, подвергается гонениям, преследованиям и всяческим несправедливостям именно за свою ревность к вере.

Во время этих испытаний он сходится со старым монахом Алексеем, который советует ему поскорее притвориться беспечным, грубым, нерадивым, лишенным всякого самолюбия, тупоумным тунеядцем, предсказывая, что тогда его оставят в покое, а затем приближает его к себе и дает возможность предаться занятиям науками, т. к. сам Алексей состоит монастырским библиотекарем, астрономом и естествоиспытателем и ведет жизнь, совершенно обособленную от всей монастырской братии. Все эти предсказания Алексея в точности сбываются. Но вскоре Анжель замечает разные странности в своем старом друге: он разговаривает по ночам с каким-то невидимым собеседником, а днем часто читает книгу, листы которой совершенно белы.

Сам Анжель, между тем, становится свидетелем не менее странных явлений: то он ясно слышит среди белого дня шаги невидимого человека, прогуливающегося по зале монастырского совета; то видит неслышно проносящегося по церкви или по галерее златокудрого, одетого в старинный костюм, приветливо улыбающегося и ласково смотрящего на него не то ученого, не то важного барина; то, наконец, слышит неизвестно кем произносимые слова: «Жертва, жертва обмана и невежества».

Полный еще разных католических суеверий, Анжель готов все это приписать наваждениям дьявола, и даже готов осудить про себя монаха Алексея, которого начинает подозревать в сношениях с нечистым. Но когда он просит монастырского духовника исповедовать его, тот – все еще в силу монастырской политики, стремящейся всякими несправедливостями воспитать грубых и забитых монахов, – отталкивает его.

Анжель в отчаянии и, окончательно порвав с лицемерными и злобными преследователями, обращается всей душой к своему старому покровителю, моля его объяснить все непонятные явления, происходящие в монастыре, рассказать об основателе монастыря, аббате Спиридионе, легендами о котором был полон весь монастырь, и наконец, разъяснить ему все его сомнения, наставить его в правой вере, вернуть мир его душе, измученной непонятным отношением к нему монастырской братии.

Тогда монах Алексей рассказывает ему свою собственную историю, тесно связанную с историей аббата Спиридиона, длинную историю, составляющую