— Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?

— Я вообще не буду петь, — сказал Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце — легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. — Я лучше сдохну.

Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.

Тот, что сидел рядом с Фомой на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.

— Я лучше сдохну, — повторил Фома безнадежно.

— Лезь в лодку, — сказал кэлпи.

Фома выпрямился и сжал губы. Значит, я прав и надо быть твердым, думал он. Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый борец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой. Ободранная нога болела, но Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным: чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки, а один вытащил крохотные пяльцы и — вот урод! — начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.

Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.

Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся. Лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, заросшие ивняком островки. Мы плывем домой, думал Фома в такт ударам шеста, домой, домой…

— Высади меня у мола, — великодушно сказал он, — дальше я сам.

Кэлпи не ответил.

— Мы вас не трогали, — примирительно продолжил Фома, — вы первые начали.

Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.

Откуда-то издалека доносился глуховатый шум, словно там, за зарослями тростника, обрушивалась сама в себя гигантская волна. Остро пахло солью и водорослями.

Фома насторожился.

— Куда ты меня везешь? — спросил он. Перехваченное горло превратило окончание фразы в жалкий писк.

Кэлпи молчал.

Лодка скользнула в узкий рукав меж зарослей, пошла медленнее, трава шуршала по днищу. Меж двумя отмелями была тихая затока, зеленые ветки ивняка полоскались в воде. Тень лодки запрыгала на ребристом песчаном дне. В листве щебетала стайка красногрудых пичуг.

Фома вцепился руками в низкий борт.

— Выходи, — сказал кэлпи.

— Не выйду!

— Выходи, — повторил кэлпи и опасно накренил лодку так, что борт, в который Фома вцепился, черпнул воды. Вода была теплая и омыла босые ноги Фомы с налипшим на них песком и дорожками подсохшей крови.

Фома выпрыгнул в воду, которая оказалась ему по колено, — и кэлпи шестом больно ударил его по спине, подталкивая к берегу. Отсюда, с мелководья, было видно, что под переплетенными ветками ивняка открывается тоннель, наполненный зеленоватым полумраком.

— Не пойду туда! — Фома бросился обратно к лодке и снова вцепился в борт.

Кэлпи ударил его по пальцам и оттолкнулся шестом от дна, подняв облачко песчаной мути.

— Помни про водяного коня, — сказал он.

— Уроды, — Фома прижимал к груди болевшую руку, — сволочи. Мучители.

Кэлпи пожал плечами, еще раз вонзил шест в стеклянистую поверхность воды. Лодка скользнула прочь, под ней, чуть отставая, двигалась по дну ее тень.

Из ведущего в глубь островка тоннеля порхнула стайка бледных золотоглазок; какое-то время они роились вокруг лица Фомы, потом втянулись обратно в тоннель. Фома сел на песок, упершись в колени лбом. Он был совершенно один. Тростник шуршал на ветру. Ш-шшур… Ш-шшур. Если сделать из тростника дудку, она будет говорить голосами утопленников.

Что-то коснулось его босой ступни.

Фома открыл глаза. Солнце играло в мокрых ресницах, коричневые стрелы рогоза перечеркнули небо, а вода теперь плескалась у самых его ног. Песчаную полосу берега съел прилив. Ну и ладно, подумал Фома и сердито вытер рукой слезы, пусть я утону! Он представил, как вода подходит все выше, заливает колени, добирается до губ, заползает в ноздри, и вот он уже плывет вниз лицом, в водоворотах, раскинув руки… Маму только жалко. И отца.

Маленькие рыбки, подплывая, щекотали пальцы ног, покусывали их, удивлялись, почему такие соленые. Чуть подальше раздался гулкий всплеск, тяжелое темное тело поднялось из воды и упало обратно. Костистый плавник распрямился, сложился, распрямился…

— Поганые колдуны, — сказал Фома, — уродские паскудные зеленые гады.

Вдали рокотали, перемещаясь, огромные массы воды.

Фома поднялся (вода доставала ему уже до пояса) и побрел к берегу. Вход в зеленый тоннель был теперь совсем рядом, стайка золотоглазок плясала на границе света и тени. Он боялся этого зеленого зева, но деваться было некуда — деревья и кусты росли плотной массой, все перепутано, воздушные корни шевелились не от ветра, а, казалось, сами по себе. В зеленоватом мраке тоннеля его кожа сначала стала болезненно-белой, как в толще воды, потом приобрела прозрачный зеленоватый оттенок.

Я стал кэлпи, подумал он в панике.

Приходилось нагибаться, чтобы избежать прикосновения влажных веток, гладящих его по щекам, словно пальцы. Он опять вспомнил о маме и всхлипнул.

Зеленые стены продолжали сдвигаться; тоннель закончился крохотным слепым отростком, норкой, вроде той, что любят устраивать дети под одеялом. Земля здесь поросла мхом, в нем белели крохотные звездочки. Фома уселся, прижав колени к груди, и провел ладонью по плотному плюшевому покрову. Звездочки тут же осыпались, словно их и не было. Золотоглазки, которые, оказывается, следовали за ним, сгрудились над его головой в плотное стеклянистое облачко.

— Ненавижу воду, — сказал Фома сам себе. — И вас ненавижу, — сообщил он золотоглазкам.

— И мы тебя не любим, — ответили золотоглазки, — ты смешной, большой и непрозрачный.

— Подите прочь! — Фома взмахнул над головой руками, и легкое облачко отлетело к выходу из норы.

Тонкий завитой росток опустился ему на шею, щекотал ее зелеными усиками. Фома, не глядя, отмахнулся от него. Росток ласково дернул его за ухо. Фома обернулся.

Она сидела рядом, подобрав ноги под подол платья, на котором играли отсветы неба и воды. Ее бледные пальцы щекотали ему шею, ласково дернули за волосы.

— Опять ты! — сердито сказал Фома.

— Маленький мальчик, — бледные губы сложились в улыбку, — я тебя знаю, маленький мальчик.

— Я не маленький, — возразил Фома сердито, — а ты никакая не принцесса. Нечего врать. Принцесс не бывает.

— Но я и правда принцесса, — сказала принцесса, — я дочь-сестра королевы, а значит — принцесса. А ты — дурачок.