Дорогой Александр Александрович! Женя в своем письме просит Вам передать следующее: “… передай Саше Фадееву привет обязательно. Однажды думал, что уже помираю, я передал ему письмо с разведчицей, о том, что меня уже нет. То, что он рискует раньше или позже получить от нее письмо, и пусть посмеется над моей сентиментальностью. Предупреди его”. Вот я и предупреждаю. У Ваших все в порядке.

С. Долматовская [305].

Мария Илларионовна, жена Твардовского, невысокая женщина со странными прозрачными русалочьими глазами и тихим ровным голосом, просто одетая и просто причесанная, была не то из сельских учительниц, не то из сельских библиотекарш (две категории человечества, которые Твардовский уважал безмерно). Трудности Чистополя не являлись для нее, в прошлом деревенской жительницы, такими трудностями, как для нас; пилить дрова или нести ведра с водой на коромысле не казалось ей страшным, удивительным, она знала, что так жила большая часть страны. Организованная и подтянутая, полагающаяся только на себя, не привыкшая к поблажкам, она уверенно вела хозяйство, ходила опрятная, наглаженная, не теряла присутствия духа, не повышала голоса – даже тогда, когда другие, обсуждая плохие сводки, кричали, нервничали, впадали в панику. У меня было ощущение, что М. И. – всегда и везде на своем месте, она сама по себе, не поддается влияниям, действует так, как считает нужным. В ней чувствовалась твердость, которая при известных обстоятельствах могла, правда, обернуться ограниченностью[306].

М. И. – А.Т. Чистополь

Вчера мы слушали тебя по радио… Прежде всего поразил нас голос – какой-то незнакомый, хотя и твой. Он стал тверже и как-то серьезнее. Валя потом так выразила свое впечатление: “…Совсем не его”.

Стихи (“Бойцам Южного фронта”) нам понравились. Только последнюю строфу я прослушала – в коридоре на примусе закипело молоко… Выступи, пожалуйста. Дай хоть послушать тебя, если не показываешься.

М. И. – А.Т. Чистополь

…Ударили такие трескучие морозы (минус 40–43°), что фронтовики-отпускники, собиравшиеся уезжать, еще сидят здесь…

М. И. – А.Т. Чистополь

…Жуткие холода. Вчера было -52°. Сегодня меньше, но ветер. Печь топится почти непрерывно, но этим почти ничего не достигается. Пар летит изо рта. На окнах лед, под кроватями и в углах – снег, снег выше изголовья у моей кровати, поставленной в самом холодном углу.

Вот когда я поняла, откуда берет начало понятие жить-прозябать. Сейчас мы прозябаем. Боимся всякого лишнего движения – холод гуляет по комнате… ничего поделать с холодом не могу. Дрова сипят. Вода на них кипит, и клубы пара вырываются из печки, когда открываешь дверку… В комнате как в дубильном цеху. Кисло пахнет корой. Это сохнут поленья, заложенные за печь. Только там они и оттаивают. На полу дрова не отходят. Сегодня возле самой печки ночевавшие на полу поленья были в снегу. Вот это и есть борьба за существование самая омерзительная, самая унизительная. Нет, не говорите мне, я знаю, на фронте и прозябать легче…

М. И. – А.Т. Чистополь

… Вчера вечером читала твою тетрадь. Все подряд. В очерках мне понравилось: простота, даже некая безыскусственность языка, которым они написаны. Они много богаче очерков, публикуемых в центральной печати, теми драгоценными мельчайшими фактическими деталями, которые у журналиста, берущего интервью, непременно выпадают, а у человека, непосредственно наблюдающего фронтовую жизнь, становятся на свое место. Эти фактические детали заставляют читателя вдумываться и ощутительно переживать то, о чем он читает[307].

Представь крохотный, занесенный снегом полутатарский городок, избы с керосиновыми мигалками, хрипящее радио, нетопленый Дом учителя, ставший писательским клубом, почту, приходящую раз в неделю, и трижды на день встречающихся творцов изящной словесности, и ты будешь иметь кое-какое представление о чистопольской писательской колонии, быт которой, конечно, войдет не в одни литературные мемуары[308].

Ул. Льва Толстого нравилась нам – своим именем, и своей тишиной, и пустынностью, она находилась почти на окраине. Зимой ее заваливало сугробами чуть не в рост человека, и только посреди тротуара была пробита тропинка. По ней мы пробирались, как по снежной траншее, друг за другом, поодиночке .

Высокая, чуть сутулая фигура Константина Андреевича казалось еще выше от высокой меховой шапки; он был похож на русского боярина с какой-то картины.

Маленькие, до половины засыпанные снегом старые дома с закрытыми ставнями окон, ослепительно круглая луна на белесом северном небе, жестокий мороз, и хруст крупно зернистого снега под ногами, и глубокий, древний сон вокруг – все это казалось немного фантастичным, издали веков, из русской старины. Боярская фигура Тренева была подстать этой зимней ночи, этому старинному городу.