Следующим пунктом экскурсии был сарай. Наверное, по логике «погрелись нахаляву, ну и хватит».

Вернее, труба-то у сараюшки была, но тоненькая какая-то, практически выхлопная.

— Прямо даже в догадках теряюсь, что ты мне покажешь. — сказал я, подходя к хлипкой дверце.

Изнутри доносились негромкие чухающе-ухающие звуки и негромкий говор.

— Это пока последнее, что мы готовы показать вашему величеству в готовом виде, а не в эскизах и проектах. — ответил главнофилософ и отворил вход. — Прошу взглянуть, государь.

Ну — взглянул. Сильно долго так молча взглядывал, потому как ошалел напрочь.

— Как можете видеть, повелитель, мы смогли изготовить Аксандритов двигатель. — нарушил наконец молчание Щума. — Энергию пара и впрямь возможно использовать.

В расположившемся посреди помещения предмете паровой двигатель опознать, конечно, было можно, но лишь при условии, что ты сильно налегал на стимпанк. Топка, котел, даже манометры и клапаны — все это в разработке ашшорских философов имелось, но выглядело настолько непохоже на себя самоё, что мозг, с непривычки, воспринимать увиденное отказывался.

Единственное что я смог уверенно опознать (и то, лишь с помощью памяти Лисапета), так это зубчатую передачу идущую к механизму для распиловки каменных блоков.

— Мы продемонстрируем, с вашего позволения.

Щума дал отмашку лаборантам, державшим, как я понимаю, на пару эту адскую машинку, те ее запустили и машина… ожила.

— Глазам. Своим. Не верю. — только и смог выдавить из себя я, глядя как самовар распиливает известняковую плиту металлической пилой.

— Вы, ваше величество, были правы в своем гениальном предположении, признаю. — такие аппараты возможно изготавливать, даже и гораздо больших размеров. Их и впрямь можно применять вместо ветряков и водяных колес, но… — Золотой Язык сокрушенно вздохнул. — Совершенно невыгодно. На этот небольшой прототип-то сколько бронзы ушло, а пружины, а прочие устройства… Боюсь, такой двигатель к моменту своего окончательного износа лишь едва-едва окупит себя, и то — исключительно при условии грамотной эксплуатации.

— На кашти-араг поставь. — буркнул я, все еще пытаясь придти в себя. — Его пусть двигает.

— Простите, повелитель, а как этот механизм сможет двигать корабль? Не в паруса же паром дуть из него.

— Нет, ну зачем же. — я достал записульник и стило. — Вот смотри, начнем с простого, с колес.

Через три четверти часа объяснений как, в принципе, корабль можно двигать не веслами и не парусом, а винтами и колесами, Щума смотрел на меня оловянными глазами, судя по всему хотел что-то спросить, но не решался.

Не иначе опять на знакомство с рыбами напроситься хотел.

— И поразмысли, голубь мой, насчет плавки железа и методов его проката в пластины, ну, навроде как тесто под скалкой. — окончательно добил философа я. — А то прав ты, на бронзовых котлах далеко не уедешь. Дорого очень, золотой корабль выходит. Пойдем, Утмир. Пора нам.

Жаль, что по металлопрокату и плавке я ему подсказать ничего не могу. Мне из устройства мартеновской печи известно ее название и все.

Усаживаясь в седло внук поглядел на небеса, прикинул что-то, и повернулся ко мне.

— На ужин, дедушка, мы во дворец опоздали. Может в «Коровью лепешку» по пути заедем? Страсть что-то голубей жареных захотелось.

Ну вот, кому что, а растущему организму лишь бы пожрякать.

Более ничего интересного и достойного упоминания — ну, если не считать изобретения Штарпеном кружевных платков и отложного воротника, — этой зимой не случилось. Зато с ее окончанием, ух и началось…

Сначала, когда весну и весной-то еще назвать было нельзя, загулял Князь Мышкин. Кошандер, которого и до того в свободе никто особо не ограничивал, свалил из дворца, пропадал где-то три дня, а затем вернулся в Ежиное Гнездо с мордой драной, но донельзя довольной. Следующую неделю князь-союзник, полностью забив на свои обязанности по войне с немирными мышами, исключительно спал, ел и умывался, к тихой радости Румиля, который время отсутствия своего подопечного провел гадая, видимо, погонят его теперь на улицу, или вовсе казнят.

Затем началось выдвижение войск и поселенцев на север, для удара по племени Большая Пустельга. Аврал следовал за авралом, одна нештатная ситуация за другой, флот полным составом мотался до Лисапетовых Колодников и обратно, так что Утмир, подозреваю, что к огромному своему счастью, во дворце появляться практически перестал. Сильно ждали его старшего брата, но, во-первых, чуть попозже, дабы всякими царскими поездами трафик на стратегических путях и сообщениях не забивать, а, во-вторых, очень быстро выяснилось, что не один Князь Мышкин у нас такой уже весь взрослый и самостоятельный.

Едва началась весенняя движуха в Большой Степи, Асир взял свою дружину, Блистательных-телохранителей, мужскую часть придворных и рванул к Обители Шалимара, воевать за Веру, Меня и Отечество. На грозный окрик «Куда?!», раздавшийся из Ежиного Гнезда на две глотки (мою и Валиссину) ответил в духе «Тварь я дрожащая, или право имею? А что? Имею — я же князь». И преспокойненько последовал дальше, на войну.

Совсем от рук отбился, поганец. Независимый стал, отлучением от холодильника не запугаешь…

Кстати, прознав о выступлении в поход целого наследника престола, двинули свои дружины и Владетельные князья Шадды, Оози и Лиделла. Не потому что совесть заела, а исключительно для поддержания реноме. Мол, тут царевич, на минуточку, воюет, а мы что, родовую честь не поддержим?

Невестушка не забывала мне всю весну крутить нервы, упрекая, что это-де, мое влияние сказывается и что больно много я ее детям свободы надавал, но, подозреваю, втайне Асиром и Утмиром очень была горда.

На основании чего подозреваю? Да пилила без огонька, а так, чтоб було́.

В общем Ашшорослышанье нам с Валиссой пришлось проводить вдвоем, и, доложу я вам, шоу вышло выше всяческих похвал. Исполнителей выбирал народ, так что пафосно-патриотических песен, которые бы из верноподданейших чувств наверняка в програму напихали бы чиновники, не было — зато много хороших, душевных мелодий прозвучало.

Первое место занял Хрис, спевший душевнейшую балладу о жизни бродяги (нечто среднее, по смыслу, между «Мы выросли в трущобах городских» и «Не жалейте меня, я прекрасно живу, хоть и кушать охота порой»). — в каждой строчке песни чувствовался большой его в этом деле опыт, так