Из корректности вспомним и другую историю: Фадеев взялся было за биографию Ежова, даже написал очерк «Николай Иванович Ежов — сын нужды и борьбы», но… Ежова арестовали, очерк не опубликовали. И — слава богу.

Пишут, что Фадеев входил в число сталинских спичрайтеров. Эренбург отмечал его умение «придать в статье или в докладе короткой фразе Сталина глубину, блеск, спорность литературного эссе и бесспорность закона». Теперь из корпуса сталинских текстов, где действительно встречаются афоризмы римского блеска, фадеевское не вычленить — а жаль. Было бы любопытно.

Заканчивались 1930-е — героические, трагические, предвоенные. Время большого рывка и больших чисток, когда одной ночью исчезали виновные и невиновные, а следующей ночью — их палачи, чтобы потом уступить место в камерах, расстрельных рвах и на зонах уже своим губителям.

На этом фронте было не менее опасно, чем в Гражданскую. Пули ложились рядом: недолет, перелет…

Нередко говорят, что Фадеев лично приложил руку к репрессиям, отправляя друзей и врагов в лагеря.

Репрессии действительно коснулись многих писателей, и не в последнюю очередь — лидеров РАППа, с рядом которых Фадеев конфликтовал. Но нельзя смешивать борьбу Фадеева с авербаховцами и «рапповшиной» в начале 1930-х и репрессии 1937–1938 годов, о чем справедливо говорит Валерия Герасимова: «Умышленно путая два вопроса — литературно-общественная борьба Фадеева с авербаховцами и последующие репрессии, — его враги (конечно же после смерти его) стали усиленно распространять слух, что это, мол, Фадеев „посадил“, „расстрелял“ Авербаха, Киршона, Ясенского и т. д.».

Широко известны слова Анны Берзинь[293], вернувшейся в 1950-х в Москву, — «Нас всех посадил Сашка». Но в разгар репрессий Союз писателей возглавлял Ставский. Фадеев с ним как раз не ладил, и тот не оставался в долгу. А чего стоил родственник Ягоды, «литературный гангстер Авербах» (определение Асеева)! Поди тут разберись, кто был палачом, а кто жертвой, тем более что роли эти сменяли одна другую. Герасимова: «Несмотря на мое отвращение к авербаховской группочке, — ни я, ни Саша не думали и никогда не говорили, даже между собой, что они являются „врагами народа“».

Говорят о «расстрельных письмах». Действительно, публичные призывы покарать «врагов народа» стали появляться в прессе с 1936 года, и под ними нередко стоит — в числе прочих — подпись Фадеева. Но подписи ставили и те литераторы, которых принято относить к числу не «сталинских лизоблюдов», а «честных интеллигентов» или даже «жертв эпохи». И действительно, многие из подписантов вскоре сами отправились в лагеря или под расстрел.

В 1936–1938 годах эти самые письма подписывали (а иногда и выступали с зубодробительными колонками типа «Раздавить гадину!», «К стенке!» или «Ослепленные злобой») отнюдь не только «функционеры» и «душители». А и, например, — Артем Веселый, Зазубрин, Ясенский, Пастернак, Леонов, Олеша, Толстой, Бабель, Фраерман, Платонов, Заболоцкий, Тынянов, Вс. Иванов, Маршак, Зощенко, Гроссман, Шварц…

Феномен этих подписей, как и вообще общественного сознания в 1930-е годы, требует отдельного изучения. Но, учитывая контекст, ставить в вину Фадееву эти подписи по меньшей мере не очень корректно. «Что касается статей и писем, то их подписывали все — от Тынянова до Бабеля. Поэтому я думаю, что одна фадеевская роспись в списке многочисленных подписей ничего не решала», — говорит сын писателя Михаил. Могут сказать, что он защищает отца. Но Михаил Александрович — не из тех, кто строит жизнь на проценты с отцовского капитала, а главное — его слова разумны и резонны. Иван Жуков, биограф писателя, пишет: «Фадеевская подпись не была в юридическом, карательном смысле решающей. Не она вела на эшафот, не она вела к страданиям, тем более к гибели… А вот что безусловно — Фадеев не писал доносов и не призывал к физическим расправам».

А взять знаменитую коллективную книгу 1934 года о Беломорканале и «перековке» под редакцией Горького, Авербаха и начальника строительства канала Семена Фирина. В ее написании участвовали Зощенко, Катаев, Вс. Иванов, Толстой, Шкловский, Ясенский… Фадеев — не участвовал (по какой причине — другой вопрос). Однако многих из ее авторов считают невинными жертвами эпохи, а Фадеева — кровавым палачом.

Да, 25 января 1937 года в «Литературной газете» выходит письмо «Если враг не сдается — его уничтожают», подписанное в том числе Фадеевым. Но уже 29 января, вызванный в комитет партконтроля при ЦК ВКП(б), он дает положительную характеристику Ивану Катаеву — писателю-«перевальцу», исключенному из партии за связь с троцкистами и уже обреченному. «Я всегда считал его человеком честным, прямодушным, и потому возможность его связи с врагами народа теперь тоже мне кажется маловероятной», — чеканит Фадеев (Катаева это, правда, не спасло). А вот Ставский 2 апреля того же года заявил: Катаев попал под «тлетворное влияние» Воронского, «докатился до измены партии».

25 июня 1937 года из партии исключают друга Фадеева — Либединского. Среди немногих проголосовавших против этого решения был Фадеев.

— Я, знающий Юрия Либединского на протяжении многих лет, отвечаю за него своим партийным билетом и своей головой, что он честный коммунист, — сказал Фадеев с трибуны.

Либединского исключили, но Фадеев все равно поддерживал друга, посылал ему рукописи на отзывы. Позже тот вспоминал: «В самое тяжелое время Саша не боялся выступать на защиту людей, несправедливо обвиненных… Помогал многим из товарищей, безосновательно обвиненных в космополитизме. По натуре своей он вообще склонен был скорее оправдывать, чем осуждать… Саша сам никогда ни на кого не клеветал, никогда никого не оболгал. Но по положению своему он должен был принимать участие в „проработках“, впоследствии оказавшихся ненужными и бессмысленно жестокими, — этого достаточно было, чтобы мучить себя раскаянием».

В марте 1937 года секретарь ЦК Андрей Андреев спросил Фадеева о Ставском. Фадеев дал тому нелестную характеристику (а Ставский был все еще в силе, в декабре его изберут в Верховный Совет СССР): «малокультурен и неумен», «ограниченный»… В ноябре того же 1937-го Фадееву пришлось объясняться в парткоме Союза писателей по поводу поступивших на него доносов. Их было как минимум четыре[294], и все они, пишет литературовед Нина Дикушина, были инспирированы Ставским.

В объяснительной Фадеев отверг все обвинения.

Это был один из самых тяжелых моментов его жизни.