Вся первая перемена, дышащая паром, приносилась прямо с плиты в небольших ведерных котлах и расставлялась по столу каждые три метра, при каждом котле увесистый половник, стопка полуглубоких тарелок под стандарт полпорции и ложки, по этому случаю не алюминиевые, а из нержавейки. Сразу же и выяснились индивидуальные вкусы и пристрастия, кстати, не изменившиеся за отчетный период: как наваливался казначей на рассольник, так и продолжает наваливаться, первым вцепившись в половник и выудив из котла по праву первой тарелки все самое существенное.

Под это дело все еще раз выпили по второй, а председатель жилбылкомиссии — по полному. И пока отдувались и соображали по поводу первой производной (посуду сдаточную собрали, скинулись кто сколько может, гонцов отрядили), верткие подручные Гургена Абрамовича, рябая татарская уборщица Наэля и когда-то смазливая коренщица Люся, ловко убрали пустые котлы, почти не требующие мойки тарелки, собрали также незаметно, но тщательно пересчитав, ложки, перепроверяя друг друга, потому что всему должен быть учет и контроль, а в позапрошлом году именно Люся чуть не заныкала одну из ложек, прежде чем сдать их завпроизводством под окончательный пересчет.

На столе появились новые стопки мелких тарелок, опять не алюминиевые, а металлические вилки, с незагнутыми зубьями, на перемычке же возникли и ножи. Началась вторая перемена. Тут как раз вернулись подносчики снарядов с первой производной, и все выпили по второй, а председатель жилбылкомиссии — по полному.

Во вторую перемену входили все отборные и прославленные произведения мастерства завпроизводством, освоенные им в техникуме советского общепита и торговли на зачет с первого раза. То были биточки особые по две штуки в порции, тефтели, по три штуки на порцию, бифштекс рубленый натуральный, шницель рубленый натуральный, котлеты по-домашнему. При едином содержании эти изыски отличались друг от друга как размерами, так и формами. К примеру, тефтели имели слегка треугольный вид, а биточки того же размера почти круглые, шницель, по сравнению с бифштексом, более сплющенный, а потому кажется больше, котлеты же более всего напоминали старинные чугунные утюжки без ручек.

Отдельно и только на перемычье пошло нерубленое: печень гов., бефстроганов и азу по-татарски (они отличаются друг от друга величиной мясных фрагментов и соленых огурцов), гуляш и прочие субпродукты.

Сюда же входила рыба жареная. Какая это была рыба, не знал никто, важно было, что она была жареной, а не отварной, это придавало ей значительно большую безопасность. Наконец, были здесь и куры жареные, и не какие-нибудь там чахлые крылья советов или не не-пойми-какие части трупа, а почти сплошные ножки.

Гарниры также весьма разнообразны: тут тебе и пюре картофельное, и капуста кислая, и вермишель, и рис, и макаронные изделия. Соус же подавался ко всему универсальный, называвшийся всеми подливой или, на местном сленге, падлой.

По такому случаю завпроизводством получил разрешение от своего начальства делать всю вторую перемену не на маргусалине или смальце, а на настоящем натуральном маргарине, пусть не высшего, но и не самого последнего сорта.

После второй перемены администрация во главе с директором встала из-за стола, пожелала новому месткому успехов, и пошла, и вся ушла, кроме зама по режиму, но у него профессия такая, и все это прекрасно понимали и даже сочувствовали ему, хотя знали, что кого-то завтра непременно будут вызывать и, может быть, даже лишать кварталки.

И тогда все закурили.

А бойцы помчались за второй производной, которая оказалась портвейном «Кавказ», красным. Все выпили по второй, а председатель жилбылкомиссии — по полному.

И перешли к третьей перемене или десерту.

На десерт был подан бочковой кофе без цикория, но и без кофе, борный чай, кисель плодово-ягод ный, компот из сухофруктов, представленных яблоками и изюмом, апельсиновый напиток (две столовых ложки эссенции на ведро воды, сахар — по норме) и кондитерский сухостой: печенье «Солнечное», развесное, печенье «Привет», пачечное, и вафли «Плодово-ягодные», россыпью. От горячего и второго все зарделись и слегка огрузнели, лица приобрели и некоторое тяжеломыслие. Вспомнили про хоккей, про то, что финны стали играть сильней, а шведы сдали, но все равно всем им далеко до нас и до нашего фигурного катания.

Стали собираться по домам или для сепаратных продолжений. Все, кто еще мог, выпили на посошок по последней, а председатель жилбылкомиссии — по полному.

С думой о проекте поквартального плана мероприятий на следующий отчетный год местком поплелся в разные стороны, изредка срыгивая избранный обед.

Однажды я нарисовал небольшой натюрморт. Изящный разделочный столик из темного пластика под дерево, на этом пластике не остается следов ножа, даже самого острого. Никелированные ручки и детали стерильного хирургического блеска. На столике лежит только что вынутый из морозилки полупрозрачный целлофановый пакет. Картина называется «Кальмары и карпики». Там, в пакете, действительно полуугадываются-полувидны смерзшиеся, с загнутыми хвостами, в снулой слизи небольшие карпики в мертвых леденящих объятиях белесых кальмаров. Видение полупрозрачно, мистично, как всякое чудо, в которое человек недоверчивый может и не поверить.

Я подретушировал картину тоненькой сеточкой морщин, приглушил тон, придал никелированным деталям тусклость фламандского серебра, и тени на целлофане приобрели глубину XVI века.

Знакомый багетчик натянул холст на подрамник, и обложил самым простым и скромным багетом: получился, ни дать ни взять, странный шедевр из лондонской Тейт-галереи или даже из Лувра.

Потом возникла похожая картина — «Ананасы и рябчики». Все то же самое, но там, в средневековом фламандском целлофане вовсе не кальмары и карпики, а именно ананасы и рябчики, мистические вестники непостижимого и недостижимого для нас капитализма.

Я увлекся. Вскоре вся кухня и полквартиры были завешаны очень похожими и вместе с тем поразительно разными натюрмортами: «Ветчина и лимоны», «Ситники и калорийки», «Сельдь и картофель», «Селедка и картошка», «Артишоки и кольраби», «Свиная отбивная и авокадо», «Масло вологодское, несоленое, высший сорт, и сыр степной, тоже высший сорт», «Ассорти из шоколадных», «Черная икра в стеклянной таре и букетик анемонов»… Последнее, что я создал, — плоский футлярчик для проездных билетов все на том же сервировочном столике — «Талоны и купоны».

Жена заглянула через плечо на только что написанное и устало спросила:

— И когда ты врать перестанешь? Ведь столика у нас такого нет, ни одного гвоздя в стенку еще не вбил ты за свою жизнь, вон полка кухонная на полу стоит до сих пор, а сколько лет прошло. Да и рисовать ты вовсе не умеешь.

— Да! Я совсем не умею рисовать, а в эти стены только тараканов можно вколотить! Но я, во-первых, хоть что-то умею, а как я умею врать и сочинять — пальчики оближешь! Но все мои неумения и враки, они безобидны и для украшения жизни. Я ведь никому не обещаю: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», не к столу будь сказано, или «через год мы будем жить лучше», я даже не обещаю, что мы вообще будем жить. Гордись и радуйся, что я не депутат или политик какой-то! А во-вторых…