Затем перешли к частностям. Женщине-подростку вождь предсказал удачное замужество с грузинским вором в законе по кличке Хистава. «Красного графа» ждала оглушительная карьера в Министерстве культуры, где он будет курировать вопросы реставрации памятников, озолотится на этом деле и будет посажен сроком на десять лет в Мордовский лагерь особого режима для проворовавшихся чиновников. Мальвину с синими волосами ожидало вполне прогнозируемое безумие на почве наступившего климакса и увлеченности дадаизмом, в результате которых она примется по заветам непризнанного совками Марселя Дюшана расписывать масляной краской унитазы в общественных туалетах. И загремит в Кащенко. Колючий эмигрирует в начале грядущего века в Государство Израиль. Издаст здесь несколько книг, впрочем, мало кому интересных. Выдаст дочку замуж за внука эсэсовца. И закончит жизнь в комфортабельном доме для престарелых, до последнего часа проклиная Сталина и советскую власть.

Ни Сашка, ни Лунатик, ни сама Лиля своего будущего знать пока не желали, а потому ничего и не спрашивали. Сталин покинул собрание точно так же, как и появился. Грохотом пролетающего мимо дачи товарняка, трепетом свечей. В остаток вечера, что ожидаемо затянулся чуть ли не до рассвета, поменяли виски на портвейн, отчего интонации обрели пущую громкость, взгляды – туманность, мысли – развязность и революционность. Богема принуждала Сашку звонить ночью в штаб округа, поднимать истребители на спасение Горбачева и бомбардировщики – на уничтожение путчистов. Лунатик в ответ грозился вздернуть богему на фонарном столбе, утверждая, что от нее в стране вся зараза. И только Лиля, хоть и пила наравне со всеми, словно и не пьянела, все глядела на Сашку с какой-то грустью, с печалью какой-то нездешней. Все молчала.

– Куда ты?! – остановила его, когда, пошатываясь, натягивая на себя мундир, подался к выходу вместе с богемой. – Я тебя никуда не пущу. Здесь останешься.

А поскольку идти ему и в самом деле было некуда, спорить не стал.

…Просыпался мучительно, будто возвращался из ада. Мозги словно кто чугунными тисками давил, дырявил их сверлами. Рот и гортань полнились зловонной горечью, как если бы всю ночь напролет кошачье дерьмо пережевывал. Взгляд расплывчат, мутен. А слабость такая, что не то что руки, пальца не поднять, не вздохнуть полной грудью.

Лиля в прозрачном чайного цвета пеньюаре кашеварила возле газовой плиты в три конфорки. Шкварчала на сковородке яичница на сале. Свистел паром чайник. Бурлила на огне эмалированная кастрюлька, источая какой-то сладостно-горький аромат. Судя по скомканной подушке с черным волосом одиноким, по отдельному верблюжьему одеялу, Лиля спала рядом. Форма – на плечиках, отутюжена. Протезы по стойке «смирно» в углу при ботинках вычищенных. Видать, женская рука не один час трудилась над ними. На вздох его тягостный оборотилась приветливо, с улыбкой душевной.

– Доброе утро, защитник Родины! – засмеялась игриво. – Ну что, идем на посадку?

От варева сладкой горечи, что поднесла ему в кружке прямо в постель, клетки мозга разом пришли в порядок, боль улеглась, взор прояснился, а во рту вместо кошек точно цветущий шиповник благоухал.

Ореховый стол теперь был застелен скатертью, отделанной мехельнским кружевом с узором из веточек мимозы, уставлен мейсенским чайным фарфором, шеффилдским столовым серебром – окислившимся, давно не чищенным, бокалами венецианского стекла. Батон «Городской» порезан ломтиками, слегка, но до хруста обжарен; сыр пошехонский с языковой колбасой, что выдают теперь, поди, только в спецраспределителях, нарезкой щедрой полнят тарелку, а на других – и вовсе разносолы изысканные: розовые лепестки семги в поту, ростбиф с нутром нежным, банка камчатских крабов chatka, лоснящийся антрацит черной икры. Паюсной.

История Лили, рассказанная Сашке за завтраком, оказалась так же изысканна и щедра на события, а вместе с тем непонятна, как этот стол посреди тоскливых подмосковных дач.

Лиля появилась на свет в Бейруте от союза русской студентки Светланы и ливанского инженера Салеха, в чьих артериях текла кровь маронитов, суфиев из Бенгази и даже кавказских вайнахов. Кавказская кровь, судя по всему, оказалась остальных властней. Салех не только пять лет учился в Грозном, но и привез оттуда домой беременную русскую жену, происходившую из курян, а в тех краях, как известно, полно чародеев и что ни баба, то сущая ведьма. В бейрутском госпитале Святого Георгия Светлана самостоятельно родить не смогла. Пришлось кесарить. Когда ребенка вытащили из матки, он оказался обвит пуповиной вокруг шеи. И уже не дышал. Белая асфиксия. Времени – считаные минуты. Отсосали катетером амниотическую жидкость изо рта и носа. Адреналина и альбумина в пупочную вену ввели. Искусственную вентиляцию легких подключили. Все без толку. Хотели было констатировать смерть, но тут девочка вздрогнула едва. И вздохнула. Много позже, когда Светлану парализовал осколок фугаса «Стражей кедров» и жить ей оставалось всего сто тридцать минут, она призналась дочери, что в день ее рождения, распластавшись с отверстой маткой под огненным небом Ливана, душу свою обменяла на ее жизнь. И отреклась от Бога.

Только тогда и поняла Лиля, что значили бесконечные родительские распри о детской ее душе. Золотой крестик с распятым Иисусом. Евангелие в кожаном переплете на арабском и русском языках. Литургии. Конфирмация. И даже беседа с кюре – все, что ни предлагал или даже делал тайком отец, вызывало отчаянное, вплоть до истерик, сопротивление матери. Та воспитывала дочь в пренебрежении к христианству, называя его мракобесием, рабским мировоззрением. И при этом насаждала в детской душе русское язычество – всех этих Горынычей, Кощеев, Яг и прочую нечисть, от которых и до бесов рукой подать, и до вождей бесовских. Лиле сказки русские нравились. Гораздо больше непонятных и жестоких старцев, готовых прирезать собственных сыновей, городов, сожженных напалмом, потопов и крестных страданий. Так и росла, покуда сама не узнала, что страдания крестные продолжаются и по сей день. А библейские уроки – не вымысел, не архаика. В Ливане началась гражданская война. После смерти жены Салех добровольцем вступил в Народную гвардию и через шесть месяцев погиб в битве отелей на шестом этаже «Бейрут Хилтон». Бронебойная пуля калибра 12.7, выпущенная из изношенного пулемета системы Браунинга, разворотила его утробу в мгновение ока. Он умер без причастия и покаяния. В те дни Лиля проживала неподалеку от сирийской границы с отцовскими родичами, и те еще несколько лет не говорили ей о гибели папы. Бежали от войны сначала в Хомс, а уж затем и в Алеппо, где Лилю в пятнадцатилетнем возрасте выдали замуж за курдского торговца коврами «хереке». Тот был хоть и богат, но страшно скуп и скор на расправу. Лупил юную жену почем зря за любую оплошность: будь то разбитая чашка или отказ от совокупления. Несмотря на побои и отсутствие любви, через год с небольшим она родила здоровую девочку. Отец нарек ее на курдский манер Перихан. Ангелочек. Поначалу Лиля еще надеялась, что с рождением дочери муж изменится. И если не полюбит ее, так хотя бы уважение проявит за то, что вынашивала, а теперь кормит, лелеет его Ангелочка. Куда там! Года не прошло. Привел на подмену располневшей жене новую пассию. Тонкую девочку-подростка из Идлиба. Лиля, может, и ее стерпела бы, если б не бил. Теперь и без всякого повода. Взглянула не так. Непочтительно встала. Ребенок орет. Сбежала весной, когда все семейство отправилось погостить к курдской родне в турецкий Диярбакыр. В чем была. Без Ангелочка. Сиганула через окно туалета на заправочной станции. С тремястами долларами, зашитыми в подол. Денег этих ей хватило на то, чтобы не только добраться до границы СССР, но и переплыть ее по мутной реке Аракс. Здесь ее и взяли. Почти неделю госбезопасность устанавливала ее личность и связи, поскольку никаких свидетельств о ее принадлежности к Стране Советов просто не существовало. На счастье, в деревне Мазеповка Курской области живы были еще дед с бабкой. Они-то и подтвердили наличие ближневосточной внучки, подкрепив слова свои фотографиями, копией свидетельства о браке, письмами и иными бумагами, каковые хранились в русской этой семье и в местном управлении КГБ.