Тщеславие воспринимает жалость точно так же, как оса — угрозу гнезду, и желание ужалить проявилось злобным блеском фиолетовых глаз, прикрытых тяжелыми веками.

— Если за последние двадцать семь месяцев вы не продвинулись дальше в своих исследованиях, — продолжил Романович, — получается, что чуть больше двух лет тому назад что-то случилось. Испугавшись, вы остановили работу и только недавно начали вновь использовать созданную вами машину-бога и «творить».

— Самоубийство брата Константина, — подсказал я.

— Которое самоубийством не было, — уточнил Романович. — Подсознательно вы выпустили в ночь какое-то чудовище, доктор Хайнман, а брат Константин, увидев его, подписал себе смертный приговор.

То ли рисунок так подействовал на монаха-ученого, то ли он не доверял себе, но встретиться с кем-то из нас взглядом брат Джон не пожелал.

— Вы подозревали, что произошло на самом деле, и остановили исследования… но извращенная гордость заставила вас недавно вернуться к ним. Теперь брат Тимоти мертв… и даже сейчас вы преследуете вашего сына с помощью этих чудищ.

Брат Джон смотрел на рисунок, на висках пульсировали жилки.

— Я давно уже признал себя виновным в грехах против моего сына и его матери.

— И я уверен, что ваше раскаяние было искренним, — кивнул Романович.

— Я получил отпущение грехов.

— Вы исповедовались и получили прощение, но какая-то ваша темная часть не исповедовалась и не считает, что нуждается в прощении.

— Сэр, убийство брата Тимоти прошлой ночью было… чудовищным, нечеловеческим. Вы должны помочь нам остановить этот кошмар.

Глаза брата Джона наполнились слезами, которые, однако, так и не пролились, но я подозревал, что оплакивать он собирался не брата Тимоти, а себя.

— Из кандидата в послушники вы стали послушником, потом монахом, — чеканил Романович, — но вы сами сказали, что испугались, когда ваши исследования привели вас к выводу, что Вселенная — чье-то творение, то есть вы пришли к Богу в страхе.

— Мотивация имеет меньшее значение, чем раскаяние, — слова с трудом продирались сквозь зубы брата Джона.

— Возможно, — согласился Романович. — Но большинство приходят к Нему с любовью. А какая-то ваша часть, Другой Джон, не пришла к Нему вовсе.

Внезапно меня осенило.

— Брат Джон, Другой — это рассерженный ребенок.

Наконец-то он оторвался от рисунка и посмотрел мне в глаза.

— Ребенок, который совсем маленьким увидел анархию в этом мире и испугался ее. Ребенок, который вознегодовал из-за того, что его родили в столь беспорядочном мире. Ребенок, который увидел хаос и жаждал найти в нем порядок.

За фиолетовыми окнами Другой разглядывал меня с презрением и эгоизмом ребенка, еще незнакомого с сочувствием и состраданием, ребенка, от которого Лучший Джон отделил себя, но не смог уйти раз и навсегда.

Я вновь привлек его внимание к рисунку:

— Сэр, одержимый порядком ребенок, построивший модель квантовой пены из сорока семи конструкторов «Лего», — тот же самый ребенок, который создал этот сложный механизм из костей и уникальных шарниров.

Глядя на строение костяного чудовища, брат Джон с неохотой признал, что навязчивая идея, стоявшая за моделью из элементов конструктора «Лего», являлась побудительным мотивом и для создания этой странной конструкции.

— Сэр, еще есть время. Время для маленького мальчика перестать злиться и дать боли уйти.

Поверхностного натяжения, которое удерживало слезы, не хватило, две скатились по щекам.

Он посмотрел на меня, голос переполняла грусть, но слышалась в нем и горечь:

— Нет. Слишком поздно.

Если я правильно все понимаю, Смерть находилась в круглой комнате и в тот момент, когда по стенам побежали цветные рисунки, отображающие мысли Бога, просто постоянно перемещалась и оставалась вне поля нашего зрения. А тут возникла передо мной, словно влетела в комнату, переполненная холодной яростью, схватила меня, подняла, приблизила к своему лицу.

Теперь я разглядел под капюшоном не пустоту, а некое грубое подобие лица брата Джона, угловатое там, где были округлости, лицо смерти, каким представляет его ребенок. Юный гений, который находился в этом мире и боялся его, но не мог привнести в него порядок.

Дыхание Смерти пахло машиной, дымящейся медью, раскаленной сталью.

Она швырнула меня над одним из кресел, словно тряпичную куклу. Я стукнулся о холодную изогнутую стену, вскочил, едва мои ноги коснулись пола.

Следом полетело кресло, я увернулся, стена загудела от удара, словно стеклянный колокол. Кресло осталось там, где упало, я же продолжил движение. И Смерть опять надвинулась на меня.

* * *

В окне бронзовые перемычки трещат, но не поддаются. Пронзительные звуки, которые издает костяное чудище, от раздражения становятся все громче.

— Эта тварь нас не боится, — заявляет брат Максуэлл.

— Испугается до того, как мы с нею покончим, — заверяет его брат Костяшки.

Костяной калейдоскоп отращивает щупальце, которое лезет в одну из дыр, вытягивается на пять футов.

Братья в удивлении отступают.

Щупальце ломается, или материнская масса отделяет его, падает на пол. Мгновенно трансформируется, приобретает форму большого чудовища.

С клешнями, колючками, крюками, размером с пылесос, двигается оно быстро, как таракан, но и брат Костяшки знает свое дело.

Замахивается, как заправский бэттер, и после его молодецкого удара кости летят во все стороны. А Костяшки подступает к маленькому чудищу, которое уже пятится назад, и вторым ударом окончательно разносит его вдребезги.

Через окно лезет второе щупальце, и, как только оно отделяется, брат Максуэлл кричит брату Флет-черу:

— Уводи отсюда Джейкоба!

Брат Флетчер, который, будучи саксофонистом, в далеком прошлом попадал в опасные переделки, знает, как нужно себя вести, если зрители вдруг открывают пальбу, и выводит Джейкоба из комнаты еще до того, как затихает крик Максуэлла. Уже в коридоре слышит предупреждение брата Грегори: что-то находится в лифтовой шахте и пытается добраться до них через крышу заблокированной на втором этаже кабины.

* * *

Когда Смерть второй раз бросилась на меня, Родион Романович бросился на Смерть с бесстрашием прирожденного могильщика и открыл огонь из «дезерт игл».

Он обещал невероятный грохот, и так оно и вышло. Мне показалось, что в подземной гостиной стреляют не из пистолета, а из артиллерийского орудия.

Я не считал выстрелы Романовича, но Смерть рассыпалась на геометрические фрагменты, как это было и в момент прыжка с колокольни.