Нисколько не озабоченный тем, какое применение будет найдено плодам его титанического труда, Порывай удалился.

— Проверьте двери и заприте получше, — сказала Золотинка, кидаясь к книгам. Она сдула налет известковой пыли и провела ладонью по глубоким бороздам узора, на ощупь постигая существо сокровенной мудрости. Нечто вроде суеверного страха удерживало ее, однако, от намерения заглянуть под покров, Золотинка отложила том и другой, пока не нашла поменьше и поскромнее с виду.

Памятная неудача с «Дополнениями» на корабле Рукосила сдерживала Золотинку. Но как давно это было! Три месяца назад несмышленая девочка стояла перед великой книгой, не зная, как подступиться к ничего не говорящим невеже листам… Да, было это, кажется, уж в другой жизни. Еще не зная наверное, Золотинка чувствовала, что все пережитое за три месяца дает ей право — не только надежду, но и право — и знать, и понимать сокровенное. Ничто не прошло даром, многое она испытала и значит…

Золотинка увидела письмена. Иные строки колебались, не складываясь в нечто отчетливое, местами страница зияла пропусками — то были недоступные Золотинке понятия, но, в общем, все это можно было уже читать!

— Дракула! — воскликнула она, озираясь; не глядя, стащила с головы косынку и уронила на пол. — Я… Все в порядке!

Вряд ли он понял ее радость, да Золотинка, честно говоря, не имела времени дожидаться ответа. Лихорадочное любопытство заставляло ее листать книгу только для того, чтобы убедиться, что письмена не исчезают! Что книга открыта ей вдоль и поперек, пусть не во всех частностях, не до конца!

И знаменательное везение! Она держала в руках указатель к полному изводу «Дополнений». Счастливое начало заставило Золотинку отказаться от мысли перетащить книги на стол и разобрать их. Сразу же взгромоздилась она на стопку томов, как на сидение, и поерзала в бессознательном побуждении утвердиться, умять под себя все книжное мироздание и не выпустить. Безмерность открывшегося ей мира, звездная россыпь понятий холодила грудь, заставляла трепетать сердце.

Как ни спешила Золотинка, она, однако, не могла справиться с соблазном задержаться без надобности там и здесь, чтобы вдохнуть чувственный аромат слова, уже набухшего своим скрытым значением, как семя, готовое произвести из себя и росток, и листья, и могучее с раскидистой вершиной дерево. Сияющая мудрость мира дразнила и заманивала ее в свои дебри.

Но Золотинка должна была остановиться и приняться за поиски слова «едулоп», нужно было искать отсылку к статье «едулопы». Она несколько раз перелистала указатель и принуждена была взяться за дело основательнее, недоверчиво возвращаясь на уже исхоженные глазами страницы…

Указатель к полному изводу «Дополнений» не знал такого понятия — едулопы.

Оно было ему не знакомо.

С почтительным удивлением, которое внушала ей книжная премудрость, Золотинка вынуждена была осознать после новых проверок и перепроверок, что едулопы в силу своей низменной природы, вероятно, остались вне поля зрения такого выдающего свода знаний, как полный извод «Дополнений».

То был немалый удар по Золотинкиной вере в «Дополнения». Опять она подхватилась листать… Указатель не содержал понятий «лопы еды», «лопающие еду», «лопоеды». Ничего не нашлось и на слово «недозрелый». А «зеленый» оказался горошек. Соответствующая сноска отсылала вдумчивого читателя ко второму тому «Польских дополнений», страница двести двадцать седьмая, третья строка снизу.

— Дракула, — сказала Золотинка, обнаружив, что дворецкий, опершись о стол, полистывает полупустые страницы. — Ничего не выходит, Дракула! — пожаловалась Золотинка. — Едулопов зуб в руке Юлия, как он выдержит? Сколько можно терпеть? А я во веки веков не справлюсь, все бесполезно — я утону в этой книжной премудрости! Утону! — первый восторг ее сменился испугом.

Дракула покивал в смысле полного согласия со всеми Золотинкиными соображениями, в ответ на что она отложила прочь обманувший ее указатель и приняла на колени невозможно тяжелый и древний, судя по затертому переплету, том. Кособокая стопка книг под ней дрогнула, Золотинка поправила ее нетерпеливым движением тела и раскрыла фолиант.

Только что она скользила глазами по непроницаемой буквенной ряби и вдруг, непонятно как, прошла сквозь письмена, как сквозь утратившую жесткость решетку, и провалилась внутрь внезапно ставшего ей внятным смысла и чувства.

Все раздалось, раздвинулось, пространство утратило зрительные границы и вместе с ними естественную незыблемость, возмещая, однако, все потерянное, ускользающее из-под ног необыкновенной легкостью света и тени, теплыми токами воздуха, переливами ароматов. Неверная попытка удержать свое прежнее, собственное я, ощущение твердого сидения под собой, тяжесть книги на коленях, напряжение взгляда — все те мышечные, обязательные, хотя и не осознанные ощущения, которые делали Золотинку частью действительности, — эта слабая попытка удержаться, падая, походила на безвольную, заранее проигранную борьбу с мягко обнимающим сном.

Золотинка исчезла. Потерялись понятия, самые названия вещей — не осталось слов. То, что она ощущала, не состояло из слов и понятий, окружающий мир был нераздельным, переливающимся из одного в другое впечатлением, которое, не имея вносящих порядок названий, не удерживалось в памяти. Золотинка — то, что сталось теперь с Золотинкой, — не слышала и не воспринимала мерного жужжания, которое издавала она в полете. Пространство вокруг нее слагалось из противопоставлений светлых и темных пятен, из пронизанных солнцем цветовых далей; все это не имело пределов, а выплывало из смутной дымки по мере полета и растворялось в мареве клубящегося света. Но шум запахов, их несмолкающий беспокойный гомон, разноголосица ароматов давала ей исчерпывающее представление обо всем, что находилось впереди, что оставалось сзади, со всех сторон многомерного пространства. Сладостные дуновения и темные завихрения угроз давали понятие о протяженности и глубине, тогда как свет и тени, краски не позволяли проникнуть дальше поверхности предметов. Запах шиповника и был весь куст во всем его важном и сложном значении, в то время как зрительный его образ, цветы и листья, не имел глубины. Зрительно куст распадался на отдельные, почти не имеющие между собой связи частности: яркая подсолнечная зелень на подлете была совсем не то, что глухомань ветвей, влажный сумрак у подножия куста… Она опустилась в глубокую чашу лепестков, которые поднимались вокруг белоснежными мясистыми склонами, целиком, ничего иного не ощущая и не сознавая, окунулась в дурманящий сладостный дух, и сразу же…

Сверзилась на пол, еще в пчелином своем естестве ощущая, как заскользили под ней небрежно сложенные книги, — грохнулась. Дико озиралась она, ошеломленная нагромождением грубых поверхностей, бессмысленным узором резьбы, покрывавшей основание стола, и чрезмерной правильностью сложенного квадратами потолка.

— Вы не ушиблись? — спросил бородатый старик с печальными глазами и хищным носом… Полуседые волосы до плеч пышно обрамляли худое лицо… Дракулы. Вот кто это был!

Золотинка пришла в себя. Повесть пчелиной жизни, заключенная в безобразно толстой, смятой страницами книге, перевернувшись вверх, валялась на полу.