— И все же я не понимаю, что там есть такого, чего нет здесь?

— Я не знаю. — Алина действительно не знает. Просто теперь она твердо уверена в том, что никогда по-настоящему не хотела уезжать из России. А зачем же делать то, чего не хочешь?

— Не знаешь?

— Нет.

— Зато я знаю, что есть здесь, чего нет там. И продолжаю настаивать на том, что здесь вам должно быть лучше. Здесь есть я. Пусть мы будем видеться не так часто, как хотелось бы, но это практически один город, это один штат, одна страна, один континент, наконец! Тут у вас есть близкие люди. А там вы будете совсем одни.

— Не совсем, — улыбается Алина.

— Как это? Что ты имеешь в виду? Я не понимаю. У тебя кто-то есть? Или… что это значит?

— Это значит, — неожиданно встревает в разговор взрослых Натали, — что не у мамы, а у нас там кто-то есть.

— Кто? Уж не родственники ли с Украины, которых мы никогда в жизни не видели?

— Нет, конечно, — смеется Алина.

— Какие родственники? — тут же требует разъяснений Натали, но взрослые только небрежно отмахиваются.

— А кто? Кто у вас там?

— Майки плачет, — сообщает из-за двери Анатолий.

— Сейчас вернусь, — угрожающе предупреждает Маша и выходит.

— Мы ей расскажем? — тут же спрашивает Натали.

— Конечно. Иди пока почисти зубы и надень пижаму. Уже поздно.

— Ну, мам!

— Иначе я все расскажу сама!

Натали тут же испаряется. Алина нащупывает письмо, которое все еще лежит в кармане. Что ж, теперь можно достать и второе. Она берет сложенный лист. Его разворачивать не обязательно. Это послание она перечитывала столько раз, что запомнила слово в слово. Алина просто сидит на кровати, а в ее голове стройные, красивые фразы складываются в тяжелый, выстраданный текст:

Тонечка, родная моя, прежде чем начнешь читать это письмо, пообещай мне сжечь его, как только закончишь. Я до сих пор не уверена, что поступаю правильно, посвящая тебя в свою тайну. В конце концов, именно для таких целей существуют исповедники, а ты, к сожалению, не обладаешь их властью и отпустить мне грехи не сумеешь. Прости, я пишу слишком много общих фраз. Решила все рассказать, а сама только больше тебя запутываю и пугаю. Все. Решено. Говорю по существу.

Ты часто восхищалась тем, что я помню детали из жизни Алины, списывала это на мою искреннюю заинтересованность всем, что волнует тебя. Я ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Мне всегда было и будет интересно все, чем ты занимаешься. Я действительно считаю твою работу одной из самых важных на земле и уверена, что любая научная деятельность в этой сфере может принести неоценимую пользу для развития будущих поколений. Однако вынуждена признаться, что жизнь этой девочки занимала меня не только из-за того, что ты решила сообщать мне подробности ее существования и делилась своими впечатлениями от развития ее личности. Если вспомнишь, ты не всегда баловала меня новыми сообщениями о ней, и тогда в каждом следующем письме я набиралась храбрости и спрашивала сама, надеясь, что ты станешь объяснять это женским любопытством, конечно же, не свойственным монахиням. Так и получилось. Ты не воспринимала, не воспринимаешь и, к моему глубочайшему сожалению, видимо, так никогда и не научишься воспринимать меня как лицо, имеющее непосредственное отношение не только к религии, но и к церкви. В данном случае меня это лишь радовало: тебя не удивляли мои вопросы, ты с удовольствием отвечала на них, присылая мне информацию, которой я жаждала обладать. «Да зачем же?» — изумишься ты и будешь права. «Зачем мне сведения о какой-то девушке, которую я никогда не видела?» — захочешь ты объяснений. Что ж, я готова тебе их предоставить. Алина Щеглова — не просто твоя маленькая соседка. Она — внучка человека, которого я любила. Она — племянница моего сына. Я понимаю, насколько ты удивлена и ошарашена подобным признанием. Зато теперь ты, может быть, наконец осознаешь тот стыд, который я испытывала и продолжаю испытывать до сих пор из-за своего поступка, поймешь, почему, неожиданно покинув нашу коммуналку, исчезнув на несколько лет и потом объявившись, не смогла позволить себе вернуться туда. Ты слишком тактичный человек, Тонюшка. Ты ни разу в жизни не поинтересовалась, где и с кем я провела те несколько лет, в которые ты ничего обо мне не знала. Конечно, я всегда была уверена в том, что ты — умный человек, прекрасно умеющий считать, и ты должна была понять, что я ушла из дома беременной. Раньше ты, наверное, осуждала меня за это, осуждала за то, что я ничего не сказала тебе. Но я пыталась защитить всех: и себя, и будущего ребенка, и ни в чем не повинных Галину и Зину, и даже тебя: узнай обо всем Галина, узнали бы и соседи. А уж Фрося бы тебя в покое не оставила, потешила бы язык на сестре разлучницы. Теперь ты знаешь, что тот мальчуган, который, по словам соседей, бегал в степях Казахстана, был твоим племянником. Андрею нельзя было разводиться, а я не настаивала. Как я могла хотеть того, чтобы его карьера разрушилась? Сделать ребенка семнадцатилетней девочке и остаться безнаказанным тогда было практически невозможно. Не то что теперь. А я не могла допустить, чтобы Андрей пострадал. Я любила его, а он меня. И я виновата ничуть не меньше в том, что случилось. Не буду писать тебе в подробностях о начале и развитии нашего романа, хотя мне кажется, что я помню каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Но это только мое, моим и останется.

Да, конечно, Андрей виноват перед женой и дочерью. Галина хотела уехать с ним (как чувствовала!), а он хотел поехать со мной. Честно говоря, если бы он не попросил, никто и не послал бы его в Казахстан, но мы решили, что длительная командировка — хорошая возможность решить проблему. Что бы ты ни думала обо мне теперь, я ни о чем не жалею. Несмотря на то, что я написала, что до сих пор стыжусь своего поступка, я не жалею о нем. Если бы все начинать сначала, я поступила бы так же, потому что время, что я прожила в Казахстане, — самое счастливое время в моей жизни. Да, мой сын практически не помнит отца и даже не носит его фамилии, но он унаследовал от него именно те черты, которые я всегда хотела видеть в своем ребенке (особенно в мальчике): подвижный ум, щедрость, доброту, преданность профессии и еще столько всего хорошего, что бумаги не хватит перечислять. Кстати, о фамилии Влада. Здесь нет никаких секретов. Я могла бы дать ему свою, но, дорогая моя, мне претила мысль о том, что мой ребенок станет продолжать род недостойного человека. Что бы ни говорила нам с тобой мама, я не считаю Степана Самохина (даже рука не поднимается назвать его папой) человеком порядочным. Пить, дебоширить, избивать жену и детей может только зверь. Я не простила и никогда не прощу ему (знаю, слова недостойные христианки, но ничего не могу с собой поделать) такого раннего ухода нашей мамочки. То, что он сам недолго прожил после ее смерти, меня не волнует. Помнишь, нас все жалели? А я была счастлива от того, что мы наконец избавились от него. Я не психолог, Тонюшка. Это твой хлеб. Но мне кажется, что и не надо обладать глубинными познаниями в психологии, чтобы объяснить наши прожитые жизни дурным влиянием Самохина. Я всегда чувствовала себя недолюбленной, мечтала о хорошем отце и отчасти поэтому связала свою судьбу с человеком гораздо старше себя. А в твоем подсознании, по-моему, настолько укоренился образ мужа, который не приносит женщине ничего, кроме слез, синяков и страданий, что ты легко предпочла семейной жизни одиночество. Я не хотела, чтобы мой сын наследовал фамилию такого человека, поэтому он стал Гальпериным, как наша покойная, несчастная матушка. Я верю, она смотрит с небес на своего внука и радуется. На самом деле, фамилия — это все пустое. Гальперин мой сын, Самохин или Щеглов, не имело для меня слишком большого значения. Самым главным было то, что он был рожден от любимого человека, с которым я была по-настоящему счастлива.