Далее была недлинная дорога, когда я пошел путем молодого французского вина с прелестным названием «Божоле» (ударение на последнем слоге), потом незаметно перешел на столь же молодое вино Кавказа с именем «Маджарка» (ударение на среднем а). И этот короткий путь молодого вина в беспредельности вселенской протуберантности Александров всего мира, с их бесплодными умственными усилиями Хилой Зойко, был весел и приятен. Не хотелось мне больше никуда выходить из легкого невесомого хмеля самого молодого, совсем не выстоянного вина! И я плавал в струях вина разливанного, словно по рекам, по океанам бочкотары и цистерн, в глубоких линзах закупоренных бутылок, в искристых высоких стройных бокалах, в пузатых глиняных кружках, нырял в пещеры отчаянно разверстых веселых глоток мужчин и взрослых женщин, плавал в их клокочущей крови, густой и горячей от вертоградной жизненной похоти. Кто там из богов у антиков стал виноградной лозой? Неважно. Я стал хмелем, и вкусом, и веселящим газом самого молодого вина, и это мне нравилось больше, несравнимо больше! — чем быть императором, отгоревшим костром, изобретателем Пятой Энергии, Александром Дюма и двумя убитыми русскими поэтами, Александром Сергеевичем и Сергеем Александровичем. Ах, я бы успокоился, наконец, и застыл навечно в девичьем бесстыдстве чувственного «Божоле» или в мальчишеской беспощадной похоти «Маджарки», и перестал бы метаться по вечности в поисках радости рая. Но на мне заклятие — искать и найти, если даже нет ее и не было никогда на этой планете. Но что значило это «никогда»? Оно значило — «нигде».

Поэтому каждый раз, когда я должен был, — в поражение бесплодных поисков — умирать с этого света, меня охватывали неодолимый страх перед новой смертью и жгучая надежда, что произошла ошибка. И не было никакого заклятия прозорливости на мне, и я был свободен от великого множества смертей и рождений, волен вообще не появляться на этом свете, значит, и шутке сей конец! О, меня не было, нас не было, их не было, вас не было, его не было, ее не было, тебя не было, тех не было, этих не было, того не было, этого не было, никого не было, никогда не было! Но что значило это «НИКОГДА»? Оно значило — «НИГДЕ».

Ну и хрен с тобой, Аким, он же Иоаким, ставленник Божий. Очарование молодого вина важнее твоих мудреных-едреных, покаянных-окаянных поисков. Божоле о божоле, красавица маджарка, растаял снег на той скале, когда настало жарко, — вода сбежала по камням, по узкому ущелью, по солнцепеку, по теням, под дубом и под елью, — бежал ручей, ну а потом он стал девчонкой-речкой, которая при всем при том, что дозволяла в течку — входить в себя, всех одинаково любя, всех тиская, лаская, до лона допуская, — собой поила всех подряд, и коноплю, и виноград, и кукурузу и репей, и жен надежных и блядей, — ибо вода течет с высот, и голос ее звонок, и жизнь земная воду пьет, как молоко ребенок.

Но далеко не уплыть по разливу молодого вина — после его освежающего первопьяного хулиганства наутро болит голова, и сухость во рту требует немедленной опохмелки. Жизнь вновь кажется совершенно невозможной на его унылых космических путях — пока со стуком не встанет на стол глиняный кувшин с маджаркой. Но пьянствовать молодым вином было возможно не более трех дней подряд, далее это вино прокисало в открытых кувшинах, и в душе нарождался и креп некий тоскливый ужас бытия, от которого хотелось спрятаться куда угодно, хоть в гроб, и закрыться крышкою.

Я обнаружил себя абхазцем Фазилем Искандером, который залез во хмелю под стол и уснул там, а проснулся знаменитым на весь мир писателем. Так уж вышло, что я не заметил, как это вышло, — не только с моим знаменитым писательством, но вся прошедшая во сне жизнь исчезла из памяти, и от этой жизни я узрел только ее хвостик: как я угрюмо сидел под столом и никакого желания не имел вылезать оттуда.

Когда какие-то кавказского обличья мужики, небритые, усатые, упитанные, с плотоядными губами, стали уговаривать меня, чтобы я вылез из-под стола, мне пришлось заявить им, что я вовсе не «батоно Фазиль», а настоящий Александр Дюма. Ведь между ним и мною, Искандером Фазилем, ничего не стояло, не торчало, не третействовало на суде времен. Какая-то невидимая тайная муха, которая беспощадно липла к моему лицу и кусала, была совершенно без понятия о том, что сосет великого французского писателя, путешествующего по Кавказу. А волосатые толстые мужики с засученными рукавами не понимали, что не надо беспокоить знаменитого иностранного гостя, коли он хочет еще немного посидеть под столом, в уединении, и подумать на дивном французском языке.

Но каким-то чудом проникло в волосатых кавказцев, что меня и на самом деле надо оставить в покое. Они ушли, обнявшись за плечи по двое, и затянули песенку про девочку Марико. А я продолжал сидеть под столом и думал о мушкетерах короля, вернее, об одном из них, Арамисе, который женился на рослой дородной еврейке, и она родила ему двух хорошеньких дочерей. И однажды, когда Арамис был на каком-то театре военных действий, его жена-журналистка брала интервью у знаменитого писателя, и тот дал ей интервью, но после этого соблазнился ее могучими прелестями и тоже взял у нее то, чего ему хотелось.

Вот об этом и думал, спрятавшись под столом, Александр Дюма, — он же Искандер Фазиль, или принц Искандер Пехлеви Хасан — между которыми была полная ясность во всем и абсолютная прозрачность в том, что никакая мировая слава, никакая королевская власть, никакое чемпионство мира по шахматам не сможет приостановить шуструю змейку по имени Зинзи, которая свободно проходит через все системы охраны первых лиц государства, сквозь невидимые экраны разных эпох, проползает меж миллионов бочек с вином и триллионов бутылок с водкой, — и набрасывается на тебя, прыгает на грудь и впивается в самое сердце, впуская туда жгучий яд зинзилит.

И что же увидел я, укушенный змейкой Зинзи в самое сердце? Зазубренные горы с острыми пиками в прозрачной голубой дымке, белые языки снега на склонах. Над ними в высокой синеве неба взвихрились закрученные в самые невероятные жгуты и кудели громадные охапки белой ваты. Эти настолько большие и отчетливо выраженные в своих фантастических выкрутасах ваточные облака, исполины, все по имени Гурымтунгры, казались расположенными в голубом пространстве небес гораздо ближе ко мне, чем зубчатые горы со снежными шапками на земных просторах. Наиболее высокопарный, похожий на старого сморщенного Альберта Эйнштейна, крупнокудрый Гурымтунгр вообще смотрелся ближе километров на двадцать, чем удаленные сопредельные горы. Однако на самом-то деле облака висели в небе километров на сорок далее стоявших на земле гор…

Итак, глядя на приблизившегося почти вплотную Эйнштейна-Гурымтунгра, я понял на все несуществовавшие времена, на все свои новые рождения, во веки веков, что все это не по мне, не для меня, не по Сеньке шапка, да и мордой не вышел, и не в свои сани не садись, не к рылу крыльцо. Да! Вся величавая, величественная, сногсшибательная, слезоточивая, пресекающая дыхание божья красота мира не для тебя, мимо тебя. Змейка Зинзи, кусающая в сердце, обладала уникальным ядом, который расщеплял в человеческом сознании любовь к Богу на два элемента: а) бесконечный страх перед Ним; б) желание торговаться с Ним. Мол, я Тебе, а Ты мне. Эти два элемента, соединяясь, создали любовное зелье, называемое — молитва. Она как утешительная колыбельная песенка для дитяти, чтобы оно сладко уснуло в колыбельке.