— То есть, насколько я понимаю, господин генерал, вы хотите предложить мне стать членом вашего почтенного клуба? Как он, кстати, называется?

Агеев усмехнулся, довольный ходом беседы.

— Кружок ревнителей военной истории. А для своих, неофициально — Клуб «Пересвет», если угодно. Только говорить об этом на стороне не следует. Не оттого, что мы намереваемся заниматься чем-то предосудительным, а так…

Вы же догадываетесь, что люди, немногим уступающие нам, но в клуб не приглашенные, должны испытывать вполне понятные чувства…

Уж это Ляхову было понятно. Даже в школьные еще времена чувство жгучей обиды испытывал одноклассник, вдруг не приглашенный на общую праздничную вечеринку. Независимо от причины, подчас вполне невинной. Однако от того, чтобы сострить, он все равно не удержался.

— Хм! «Пересвет»? Хорошо думали? А отчего не «Клуб самоубийц», в стиле Стивенсона?

Ляхову показалось, что смысла вопроса генерал так и не понял. Зато один из полковников в кресле коротко хохотнул.

— А ведь он прав по-своему, наш кандидат. Можно ведь и так истолковать. Мы исходили из героизма и жертвенности нашего святого покровителя, а полковник парадоксально выдернул на первый план его почти заведомую гибель в единоборстве с поганым Челубеем. А что, тем лучше. Нам очень не повредит коллега с таким вот стилем мышления.

Повисла для всех неловкая пауза. Ляхов чувствовал, что допустил бестактность, все прочие, кроме сообразительного полковника, тоже как-то смутились.

— Ну, хорошо, — постарался Вадим выйти из положения. — Я, может, правда не так все понял. Оно ж — кто на что учился… А условия приема в ваш клуб какие?

— Да боже мой, никаких особенных условий. Раз уж мы с вами об этом заговорили…

Однако Вадим понимал, что все далеко не так просто. Если его сюда пригласили, и при их с Агеевым беседе присутствуют четверо почти безмолвных наблюдателя, значит, это сейчас нечто вроде мандатной комиссии. Смотрят, оценивают, взвешивают.

«Да ради бога, господа, — думал он, приняв предельно независимый вид. — Решайте, как вам угодно, я в вашу компанию не напрашивался».

— Просто вот у нас через неделю будет очередное собрание, мы собираемся заслушать и обсудить доклад одного из наших коллег, так не соизволили бы вы взять на себя роль одного из оппонентов? Слово нового коллеги может прозвучать интересно.

— А что за тема?

— Несложная. «Закат России».

— Ну ни хрена себе, — не сдержался Ляхов. — Я вам что, профессор новейшей истории? Тем более, вообще не совсем представляю, отчего вдруг…

— Ну и отлично. Из этого и попробуйте исходить. Отчего вдруг возникла такая тема и что вы на это сможете возразить. С тезисами доклада и использованной докладчиком литературой вам поможет ознакомиться барон Ферзен.

— Хорошо, я попробую, — изобразив раздумье, ответил Вадим. — А отчего это вы, господин генерал, не представили меня этим господам и наоборот соответственно?

— А это у нас такой обычай, господин полковник. Пока процедура баллотировки не состоялась, соискателям не положено знать тех, от кого зависит решение.

«Какой же я, к чертовой матери, соискатель, если ни сном ни духом не собирался к вам напрашиваться», — чуть не воскликнул Ляхов, но благоразумно промолчал.

Так, значит. Разберемся.

Интересно все, крайне интересно.

И хорошо укладываются во все предыдущие его предположения насчет причин, приведших его в сферу интересов Великого князя и этих бравых гвардейцев.

А содокладом заняться в любом случае стоит. Содержание его пока неясно, а заглавие уже родилось. Нормальное заглавие — «Заметки постороннего». Заодно и собственный кругозор расширится.

И тут же ему в голову пришла еще одна мысль. Как, если что, использовать ситуацию и в собственных целях.

Обо всем этом и о своих дальнейших действиях, которые должны быть совершенно безошибочными, Ляхов и раздумывал, кружа по улицам и переулкам внутри Бульварного кольца.

И ничего не было удивительного, что форсированное воображение, перебрав массу вариантов поведения в предложенных обстоятельствах, выдало ему решение, настолько же нестандартное, как и все случившееся за последнее время.

Ляхов принялся читать папки и тетради с рефератами, докладами и статьями членов клуба, полученные у Ферзена, с большим интересом. Все ж таки его допустили до некоего потаенного знания, знакомство с которым интересно и помимо его реальной исторической и научной ценности. То, о чем пишут люди, подчас интереснее того, как пишут.

А труды «пересветов» оказались значительными и в научно-популярном смысле. Да ведь и то — не дураки писали, а люди эрудированные и успевшие проявить себя на разных поприщах. Работавшие, по всему видно, с подлинниками документов, о которых Ляхов, ни разу после окончания гимназии не взявший в руки ни одной научной книжки, кроме медицинских, и понятия не имел.

Самое первое потрясение, которое испытал Вадим, — ни черта он не знает об отечественной истории последнего века. Да, как и все, учил в школе, а что там можно было выучить?

Киевская Русь, иго, Иван Грозный, петровские реформы, «век золотой Екатерины» и вплоть до Мировой войны — понятное дело, увлекательно, интересно подано, есть над чем задуматься и чему позавидовать.

А потом? Что, запоминать даты выборов в очередные Думы? Фамилии премьеров, меняющихся иногда чаще, чем календари на стене? Ну, несколько пограничных конфликтов, действительно имевших национальное значение, вроде Халхин-Голского, скоротечные войны за КВЖД[38], Квантун и Сахалин — это он помнил. Ну и все.

Общее впечатление о второй половине минувшего столетия, которое он вынес из школы, — пустота, скука и обрывки не складывающихся в систему сведений.

Примерно как о первом веке то ли нашей, то ли до нашей эры. Смотришь на выставленную в музее картину: «Консул Гай Марий празднует триумф над плененным Югуртой, каковой узурпировал трон Нумидии, а затем нарушил присягу великому Риму», написанную безвестным выпускником Академии художеств в качестве дипломной работы году этак в 1820-м, соображаешь, о чем речь, поскольку застряли в памяти и Марий, и так называемые Югуртинские войны, но и не более того…

А теперь мир последних 70 лет оказывался чрезвычайно увлекательным и даже непонятным, как писал поэт, — «странным, закутанным в цветной туман».

Он, например, совсем не задумывался, что время после окончания Мировой войны и подавления двух самых грандиозных революционных переворотов, случившихся вроде бы в соответствии с теорией Маркса — Энгельса, а на самом деле — сугубо вопреки ей, было одной из самых странных эпох в истории.