В тот год Анна зачитывалась романами Кнута Гамсуна «Виктория» и «Пан», много читала Шекспира. Написала два стихотворения, которые озаглавила «Читая Гамлета». Свободное время она проводила в театральном кружке художницы Александры Экстер, жившей на Университетской улице, 6. Александра предложила написать ее портрет, Анна не отказалась. В 1910 году Анна Андреевна напишет стихотворение, которое так и назовет «Старый портрет», где будут слова, явно обращенные к Гумилёву:

20 апреля совершенно неожиданно для Анны в Киеве появляется Николай Степанович. Он счастлив. Душу его переполняет восторг ощущения приближающейся новой жизни. Он рад видеть свою невесту и подписывает ей «Романтические цветы». В книжке — посвящение: «Моей прелестной царице и невесте как предсвадебный подарок предлагаю эту книгу. Н. Гумилёв». Он готов подарить ей весь мир. Он слушает ее новые стихи. Советует ей писать баллады и дарит ей свою «Балладу» («Влюбленные, чья грусть как облака…»). Николай Степанович и Анна Андреевна обговаривают свое будущее совместное житье. Он спрашивает будущую жену, будет ли она отпускать его на охоту или в дальние путешествия, и она с готовностью соглашается. Потом она признается писательнице Наталье Ильиной: «Страсть была к путешествиям. И я обещала, что никогда не помешаю ему уехать, куда он захочет. Еще до того, как мы поженились, обещала. Заговорили об одном нашем друге, которого жена не пускала на охоту. Николай Степанович спросил: „А ты бы меня пускала?“ — „Куда хочешь, когда хочешь!“»

21 апреля счастливый жених пишет своему учителю Валерию Брюсову: «…Пишу Вам, как Вы можете видеть по штемпелю, из Киева, куда я приехал, чтобы жениться. Женюсь я на А. А. Горенко, которой посвящены „Романтические цветы“. Свадьба будет, наверное, в воскресенье и мы тотчас уезжаем в Париж. К июлю вернемся и будем жить по моему старому адресу. „Жемчуга“ вышли. Вячеслав Иванович в своей рецензии о них в „Аполлоне“, называя меня Вашим оруженосцем, говорит, что этой книгой я заслужил от Вас ритуальный удар меча по плечу, посвящающий меня в рыцари. И дальше пишет, что моя новая деятельность ознаменуется разделением во мне воды и суши, причем эпическая сторона моего творчества станет чистым эпосом, а лиризм — чистой лирикой. Не знаю, сочтете ли Вы меня достойным посвящения в рыцари, но мне было бы очень важно услышать от Вас несколько напутственных слов, так как „Жемчугами“ заканчивается большой цикл моих переживаний и теперь я весь устремлен к иному, новому. Какое будет это новое, мне пока не ясно, но мне кажется, что это не тот путь, по которому меня посылает Вячеслав Иванович. Мне верится, что можно еще многое сделать, не бросая лиро-эпического метода, но только перейдя от тем личных к темам общечеловеческим, пусть стихийным, но под условием всегда чувствовать под своими ногами твердую почву. Но я повторяю, что мне это пока не ясно и жду от Вас какого-нибудь указания, намека, которого я, может быть, сразу не пойму, но который встанет в моем сознании, когда нужно. Так бывало не раз, и я знаю, что всем, чего я достиг, я обязан Вам. Как надпись на Вашем экземпляре „Жемчугов“, я взял две строки из Вашего „Дедала и Икара“. Продолжая сравнение, я скажу, что исполняю завет Дедала, когда он говорит:

Но я хочу погибнуть как Икар, потому что белые Кумы поэзии мне дороже всего. Простите, что я так самовольно и без всякого на это права навязался к Вам в Икары. Не присылаю теперь моего адреса, потому что сам его еще не знаю. Из Парижа напишу опять, тогда уж с адресом. Может быть, Вы захотите мне там поручить что-нибудь сделать. Искренне преданный Вам Н. Гумилёв».

Интересно, что в это время Анна Андреевна жила на Тарасовской улице в доме на первом этаже, а не с матерью[16]. Именно оттуда, по ее воспоминаниям, она и вышла замуж.

Теперь для того, чтобы обвенчаться, молодым осталось найти свидетелей. Первым, кого вспомнил Николай Степанович, был киевский поэт Владимир Эльснер. Исследователь творчества Анны Ахматовой Евдокия Ольшанская в статье «Анна Ахматова в Киеве» писала: «Как сообщила автору этой статьи вдова поэта Бенедикта Лившица Екатерина Константиновна Лившиц, поэт Владимир Эльснер рассказывал ей, что познакомился с Николаем Гумилёвым в Киеве в студии А. А. Экстер, в 1909 году. В апреле 1910 года Гумилёв, приехавший в Киев, неожиданно попросил его и киевского поэта Ивана Аксенова быть шаферами на свадьбе. Он также рассказывал, что на свадьбе не было родственников и друзей Анны Андреевны, что это было чуть ли не тайное венчание: Анна Андреевна выехала из дому в своей обычной одежде, а где-то недалеко от церкви переоделась в подвенечный наряд…» Конечно, в этих мемуарах не все соответствует действительности, логика хромает. Анна Андреевна, как известно, жила отдельно от матери. Мать ее не только не препятствовала браку дочери, но и всячески подталкивала Анну к свадьбе. К чему было играть в таинственное переодевание в дороге, когда невеста могла надеть подвенечное платье дома? Но почему на венчании не было родителей Анны Андреевны? Наверное, потому, что Инна Эразмовна знала о трауре в семье Николая Степановича и, как верующий человек, была смущена этим обстоятельством. К тому же ее вероятно смущало и отсутствие матери Гумилёва. Выходило, что брак совершается без родительского благословения. Из-за траура в семье Гумилёва по обоюдному согласию жениха и невесты свадьбу решили отпраздновать скромно. Для венчания выбрали небольшую деревянную церковь села Никольская слободка[17]. Церковь была посвящена святому Николаю Чудотворцу (покровителю Николая Гумилёва) и находилась в районе современной Дарницы на другом берегу Днепра. Церковь была хоть и маленькой, но по-домашнему уютной: иконы висели в обрамлении вышитых рушников.

Наконец все формальности остались позади, и жених с невестой в окружении шаферов входят в церковь, начинается служба. Можно понять состояние Гумилёва, который шел к этому столько лет! А что пережила невеста? Об этом читаем в воспоминаниях ее лучшей подруги Валерии Тюльпановой: «…вдруг в одно прекрасное утро я получила известие об их свадьбе. Меня это удивило. Вскоре приехала Аня. Она сразу пришла ко мне. Как-то мельком сказала о своем браке, и мне показалось, что ничто в ней не изменилось, и даже нет какого-то часто встречающегося у новобрачных желания поговорить о своей судьбе… как будто это событие не может иметь ни для нее — ни для меня — какого бы то ни было значения. Мы много и долго говорили на разные темы, она читала стихи, — гораздо более женские и глубокие, чем раньше, — в которых я не нашла образа Коли, — как вообще в последующей ее лирике, где скупо и мимолетно можно найти намеки на ее мужа, — в отличие от лирики Гумилёва, где властно и неотступно, до самых последних дней его жизни, маячит образ его жены, сквозь все его увлечения и разнообразные темы. То русалка, то колдунья, то просто женщина, таящая „злое торжество“: