К политике Миша относился отрицательно — как и вообще ко всему, чего нельзя было потрогать руками.

— На кой фиг пошел ты в эту политику? — недоумевал он и давал мне уроки жизни. — Вот освободишься — приезжай в Тольятти. Смотри, я работал на АвтоВАЗе. Каждый день берешь там пару крестовин (он так и сказал «берешь» — как говорят «берешь из тумбочки») и выносишь с завода в носках. А на рынке за каждую дают пять рублей. Так что жить и при советской власти можно.

Особо впечатлил Мишин совет, где доставать мясо. Покупал он его в государственном магазине у рынка, где временами по каким-то эзотерическим причинам продавалось хорошее мясо по низким ценам — в то время, как в других государственных магазинах можно было найти только кости.

— В воскресенье, но только в воскресенье, идешь туда к шести часам утра занять очередь. Не позднее — магазин открывается в семь, надо заранее быть на месте. Очередь часа на полтора — зато мясо там парное, свежее… Потом жена сделает котлеты, пельмени, бефстроганов — и всю неделю праздник! А ты там всякой фигней занимался…

На этом месте я понимал, что дай мне выбор между той замечательной жизнью, которой жил Миша, и сызранской тюрьмой, я выбрал бы тюрьму.

Сама тюремная жизнь была вполне размеренной и сносной. Как я уже к тому времени знал, строгость режима в каждой тюрьме была обратно пропорциональной качеству бытовых условий. Условия жизни в Бутырке превосходили сызраньские на порядок, зато режим в Сызрани был просто парадиз. Мы не слышали грубости надзирателей и вообще не чувствовали их присутствия — менты появлялись у камеры только по делу. Раз в неделю проходил ленивый шмон, в ходе которого требовалось лишь вывернуть карманы. Осматривая камеру, менты не шли дальше того, чтобы заглянуть для проформы под матрасы.

Впрочем, так сложилось только в спецкорпусе. Тем же летом менты забили до смерти зэка. У него на шмоне нашли запрещенный чай, зэка вывели в продол бить, он стал огрызаться — его убили киянками, которыми менты обычно простукивают прутья решетки.

Кормили более-менее прилично, прогулка была во двориках на улице. Вели туда по заросшему травой тюремному двору — выходя из бетонного мешка, трогать ее было приятно. Стояла необычная жара, хотя в камере за толстыми стенами этого и не чувствовалось. Внутри, однако, было так душно, что по возвращении с прогулки приходилось задерживать дыхание. К густому затхлому воздуху, пропахшему потом, канализацией и плесенью, требовалось притерпеться.

Спокойное течение жизни не омрачало даже соседство с коридором смертников — он начинался сразу за нашей камерой, занимая торец спецкорпуса. Если в камере сидел смертник, то снаружи на обычный засов вешался еще и огромный амбарный замок. На пустых камерах замок снимался, так что каждый день, выходя на прогулку, мы занимались подсчетом замков. Если их было меньше, чем вчера, это значило, что ночью кого-то отвели вниз на расстрел. Я гадал, сидел ли там еще мой знакомый смертник из Челябинска или его уже не было в живых. Узнать точно было нельзя, связи с теми камерами не было. Они уже находились в каком-то филиале потустороннего мира.

В середине августа в Сызрань привезли знакомых малолеток из Рождествено. Мы так и двигались с ними по соприкасающимся орбитам, хотя никогда не видели друг друга. Пару зачинщиков бунта — или кого ими назначили — уже осудили, они получили немалые срока. Остальным беглецам добавили по два — три года. Малолетки начали перестукиваться, кидать сверху коней'. «Передайте в хату такую-то», что мы и делали. По воздуху на нитках гуляли ксивы, пачки сигарет, пакетики с махоркой и сахаром.

По какому-то дурацкому правилу в каждую камеру малолеток сажали по одному взрослому зэку. Предполагалось, что он будет как-то следить за малолетками и одергивать их от диких выходок. Затея была не более продуктивна, чем попытка укротить стадо диких обезьян. По отдельности малолетки были вполне вменяемыми парнями. Однако в группе они теряли все человеческие качества и становились способными на самые страшные поступки. Тем более что, опасаясь влияния преступного мира, воспитатели к малолеткам обычно отправляли спокойных мужиков-иервоходов с легкими статьями.

Дело это было добровольное, зэки соблазнялись улучшенным питанием и, лишь только попав в камеру к малолеткам, понимали, во что вляпались. Умные «паханы» — как иронически их называли между собой малолетки — тихо ели масло, положенное за «работу», и ни во что не вмешивались. Глупые пытались командовать.

Один из таких достал малолеток-сокамерников настолько, что как-то утром, когда пахан еще спал, малолетки набрали трехлитровый чайник воды и стукнули им пахана по голове. Поделив пайку и масло пахана за завтраком, на проверке малолетки попросили корпусного: «Начальник, убери этого, а то уже воняет». Пахана в коме отвезли в больницу, рассказывали, что там он и умер. Возбудили уголовное дело, но следователь был беспомощен — малолетки в один голос утверждали: «Спал, ничего не видел». Рано или поздно кого-то должны были назначить убийцей, но, пока я сидел, дело так никуда и не сдвинулось.

С появлением малолеток тюрьма сразу переполнилась. Проходя мимо какой-то подвальной камеры по пути на прогулку, пожилой мент глянул вниз и грустно сказал: «Ну, разве можно так людей держать? Все-таки люди, не крысы». Там, действительно, было очень похоже на крысиное гнездо: полутьма, потные полуголые существа на нарах…

К нам с Мишей тоже стали подселять соседей, и камера постепенно заполнялась. Первым привели Петю — парня лет восемнадцати, с еще девственным пушком над губой. Он сидел за драку, по масти вроде был бакланом, но мог бы заслужить и титул самого тихого гопника Советского Союза. Это было безобидное существо, которое почти все время валялось надо мной на верхней шконке и занималось чтением всех книг подряд, причем во вполне толковом темпе. Время от времени Петя обращался ко мне с замечательными вопросами:

— А что от Земли дальше — Луна или Солнце?

— Кто начал Первую мировую войну, тоже Гитлер?

Думаю, Петя страдал некой формой аутизма, ибо был неглуп, но то, что влетало в одно ухо, тут же вылетало в другое.

До тюрьмы Петя жил в Чапаевске — городе смерти. Жители его производили смерть, от смерти кормились и частенько были ее первыми клиентами. Главной индустрией города были военные заводы, где делали взрывчатые вещества, там же снаряжали снаряды, мины, ракеты и вообще все, что могло убивать, ну, кроме ядерных бомб. Кажется, там был и завод химического оружия, по крайней мере, по рассказам Пети, периодически случались аварии, после которых город накрывало загадочное облако, а потом начинали умирать легочники и астматики.

Однажды взорвался целый цех секретного завода, и взрыв был такой силы, что если бы цех предусмотрительно не построили в котловане, то, наверное, снесло бы полгорода. Чапаевск уцелел — но из тех, кто был в цехе, не уцелел никто. Как будто этого было мало, жители еще довольно методично занимались уничтожением друг друга общественно опасным образом. Как и на всяком советском производстве, с завода тащили его продукцию — в Чапаевске это была взрывчатка. На рыбалке ею глушили рыбу, ну а в случае конфликтов кто-нибудь мог со злости запросто подорвать и крыльцо соседу. Любимым развлечением чапаевской шпаны было подкладывать толовые шашки под столбы электропередачи. Взрыв — и целый квартал остался без света.