— Ну-ну, — радостно согласился Капитон, обвязывая веревкой его запястье. — Узнаем.

Вскоре веревка подняла стиснувшего зубы боярина на воздух.

После предыдущей дыбы суставы его ослабли и сами вывернулись наружу. Беззащитное обнаженное тело повисло, готовое принять на себя удары кнута.

— Ну что ж, боярин, — предупредил его Зализа. — Тогда придется устроить тебе свидание с одним из чародеев. Капитон, тащи.

Тать ушел и спустя несколько минут вернулся с заспанным хиппи, в длинных волосах которого запуталась прелая солома и поставил его перед собой.

— Правду ли, ты сказывал, чародей, — положил опричник перед собой допросные листы, — что боярин Волошин сговорил вас колдовством заманить на Неву иноземных воинов, дабы скинуть государя Ивана Васильевича с царского стола, и голодом его со свету изжить?

— Д-да, — ссутулившись, как старый дед, кивнул, словно поднырнул под некое препятствие полонянин.

— Тот ли это боярин Волошин, что видел ты в разговоре с иными чародеями? — указал на висящего на дыбе Харитона Зализа.

Хиппи оглянулся, нервно шарахнулся от увиденного зрелища и с готовностью мелко закивал:

— Он.

— Что скажешь боярин? — спросил со своего угла воевода Кошкин.

— Лжет, паскуда, — злобно выплюнул из себя Харитон.

— Сейчас узнаем, — кивнул Капитону опричник. Тать подкрался к хиппи сзади, ловко захлестнул петлей его руки и потянул свободный конец веревки.

— Эй, что вы делаете? Зачем? — заметался иноземец, но веревка оставляла ему все меньше и меньше места для беспорядочных рывков. — Я же сказал… Я сказал все, что вы хотели! Отпустите меня… Отпустите!!!

Капитон оторвал ему ноги от земли, оставив около сажени свободного пространства, и потом дружелюбно хлопнул мозолистой ладонью по копчику.

— А-а! — руки чародея вывернулись в суставах, и на лице мгновенно выступили крупные капли пота. — Ру-уки-и!

— Мы хотим знать, иноземец, — четко и раздельно произнес Зализа. — Правду ли ты говорил о задуманной Волошиным крамоле, или это был бесчестный навет?

— Ну, — взялся за свой привычный инструмент Капитон. — Доносчику первый кнут?

Воевода кивнул. Кнут звонко выщелкнулся в воздух и обвил тощее тело чародея. Тот коротко вскрикнул на истошной ноте, и обмяк.

— Умер? — вскочил из-за стола опричник.

— Жив, Семен Прокофьевич, — приоткрыл ему глаза палач. — Сейчас, освежим.

Он подтащил на середину комнаты бадью, зачерпнул воды и плеснул хиппи в лицо. Тот дернулся, приподнял голову, обвел всех мутным взглядом и внезапно отчаянно задергался на веревке, брыкаясь ногами:

— Не-ет!!! — вывернутые руки хрустнули, и он обмяк снова.

— Нашел доносчика, — хрипло захохотал со своей стороны боярин Волошин.

— Ну что там, Капитон? — рявкнул воевода. Палач суетился возле хлипкого чародея и после долгих усилий привел его в чувство — но стоило кнуту взвиться в воздух, как иноземец немедленно снова обмяк. Следствие необратимо превращалось в глумление над правосудием: чтобы продолжить расспрос Харитона Волошина, требовалось убедиться, что донос на него правдив — а доносчик не поддается допросу с пристрастием, лишаясь разума от одного вида капитоновского кнута.

— Оставь его, — сдался, наконец, воевода и поднялся со своего стула. — Как поступим, Семен Прокофьевич? Второй доносчик насмерть угорел, его честность тоже не проверить. А допросные листы что? Бумага. Правду свою человечек делом должен подтвердить, на дыбе от нее не отказаться. Сейчас я боярину Харитону больше верю, он в прошлый раз противу своей честности за весь вечер на дыбе слова не сказал. Такую силу только истинная правда дать может.

— Правда… — задумчиво повторил Зализа. — А кто еще ее знать может, Павел Тимофеевич?

— Челядь в усадьбе знать может, — задумчиво пробормотал воевода. — Среди нее сыск свести надобно. Жена его может знать. Дочку также допросить надобно.

— Нет! — дернулся на веревке Харитон Волошин. — Алевтину не трожьте! Не знает она ничего!

— Чего не знает? — моментально встрепенулся Кошкин и пнул кулаком подьячего в спину: пиши. — О чем она рассказать может?

— Ни о чем! — застонал на дыбе боярин, словно вместо кнута его подвергли еще более страшной пытке. — Не знает она ни о каких крамолах.

— Ты боярин, коли сказывать начал, так продолжай, на половине не останавливайся, — посоветовал воевода.

— Лишнего сыска проводить не заставляй. Все равно истину достанем.

— Не надо сыска… — Волошин мучительно замотал головой. — Не надо… Один. Один я крамолу затеял… Никто не знал. Потому и колдунов я в глуши собирал, что никто в усадьбе о чародействе моем не знал. Ни одна душа. Таился я от каждого, и от жены своей Полины таился, и от дочки. Не знают они ничего. Богом клянусь, не знают…

Опричник и воевода одновременно заглянули в допросный лист: успел ли подьячий записать нежданное признание? Не упустил ли чего? Нет, все было правильно, писец не упустил ни слова.

— Капитон, сними их обоих, — распорядился Павел Тимофеевич. — Наше дело сделано. Теперь потребно обоих в Москву, в Разбойный приказ вместе с допросными листами отправлять. Судить и карать — их дело.

* * *

Для Северной пустоши история со странным появлением иноземной судовой рати и колдунов на берегу Невы закончилась. Чародеев частью порубил, частью полонил засечный наряд, ратники сами ушли на Березовый остров, зачинщик крамолы найден и схвачен. Остались только две привычные беды — свены и орден. Но с ними порубежники не один век знаются, на русскую землю не допустят. Не впервой.

Отдохнув внизу, у начала винтовой лестницы, монах откинул темный капюшон, скрывавший совершенно лысую, с несколькими бородавками на темечке голову и, придерживаясь рукой за стену, начал тяжело начал подниматься наверх. Уже не один десяток лет, как тихо, во сне отпустил свою душу к Господу игумен Афанасий, наложивший когда-то епитимью на молодого и излишне шумного послушника; уже покинули этот мир монахи, знавшие первого игумена монастыря или помнившие истинный смысл его указаний — а для Иннокентия так ничего и не изменилось: каждый раз, после утренней и дневной трапезы он идет за аналой и по бесконечным ступеням поднимается на самый верх, в небольшую келью на куполе собора, где ноне хранятся монастырские хозяйственные и летописные книги. Епитимья, воспринятая поначалу как наказание, спустя несколько лет стала смыслом жизни монаха, и он даже в самом дальнем, сокровенном уголке своей души не помышлял снести книги вниз, в одну из освободившихся келий, и вести свои записи там, не тратя силы и время на бесконечное каждодневное восхождение.

Закончилась лестница. Узкий коридор устремился направо, к колокольне, а монах, кряхтя, согнулся, пролез в прямоугольное отверстие, обогнул купол по краю и стал подниматься еще выше, к небольшой комнатке под вскинутым к небу крестом. Еще немного, и он толкнул незапертую дверцу и шагнул внутрь. С облегчением опустился на трехногий табурет, стоящий перед квадратным столом.