Плечи его поникли, голос ослаб.

– Нет! – Я встряхнула его, будто чтобы вытрясти эту дурную мысль. – Ни за что бы я такого не сделала. Ни за что. Даже если б знала тогда. Ты слышишь меня? – В голосе моем прорывалось отчаяние. – Ты знаешь сказания. Об Эдипе, о Парисе. Родители хотели погубить их, но они выжили и несли свой жребий. Ты с самого начала к этому шел. И тем должен утешиться.

– Утешиться? – Телегон взглянул на меня. – Он мертв, мама. Мой отец мертв.

Все та же моя ошибка: я так спешила ему на помощь, что не успевала подумать.

– Сын мой! Это страшная мука. Я мучаюсь тоже.

Он рыдал. Уткнулся мне в плечо, и платье в этом месте уже промокло. Стоя под голыми ветвями, мы оплакивали вместе человека, которого я знала, а он не узнал. Ладони Одиссея, широкие, как у пахаря. Его бесстрастный голос, описывавший столь метко причуды смертных и богов. Глаза, которые так много видели и так мало выдавали. Все исчезло. Нам нелегко жилось друг с другом, но мы ладили. Он доверился мне, а я ему, когда больше было некому. И сын мой – наполовину он.

Вскоре Телегон отстранился. Слезы его иссякали понемногу, только я знала: они польются снова.

– Я хотел… – Он умолк, но остальное и так было ясно. Чего обычно хотят дети? Заставить родителей сиять от гордости. Я знала, сколь мучительно переживать гибель этих надежд.

Я коснулась его щеки:

– Тени в подземном царстве узнают о деяниях живых. Он не затаит обиды. Он услышит о тебе. И будет гордиться.

Деревья вокруг раскачивались. Ветер сменил направление. Дядюшка Борей обдувал мир холодом.

– Подземное царство, – повторил Телегон. – Я не подумал об этом. Он будет там. Я смогу увидеть его, когда умру. И попросить прощения. И мы будем вместе до скончания времен. Будем ведь?

Надежда оживила его голос. Я увидела эту картину глазами сына: по полям асфоделей шагает к нему прославленный капитан. Телегон опустится на бесплотные колени, Одиссей сделает ему знак подняться. В царстве мертвых они пребудут вместе. Пребудут вместе там, куда мне никогда не попасть.

Горечь этой мысли подкатывала к горлу, грозя поглотить меня. Но ради Телегона я готова была прикоснуться к разрушительному яду. Так что, не смогу произнести эти простые слова, чтобы дать ему хоть каплю утешения?

– Конечно, будете.

Он тяжело дышал, но уже успокаивался. Утирал лицо.

– Я должен был взять их с собой, ты ведь понимаешь. Не мог оставить после того, что сделал. Не мог отказать им и не привезти сюда. Они так измучены и убиты горем.

Я и сама была измучена долгим бодрствованием, избита волнами, набегавшими одна за другой.

– Кто?

– Царица. И Телемах. Они остались на лодке.

Вокруг меня качнулись ветви.

– Ты привез их сюда?

Услышав мой резкий тон, Телегон заморгал:

– Ну конечно. Они сами попросили. Им незачем теперь оставаться на Итаке.

– Незачем? Телемах теперь царь, а Пенелопа вдовствующая царица. С чего им уезжать?

Он нахмурился:

– Они мне так сказали. Сказали, им нужна помощь. Как я мог усомниться?

– Как мог ты не усомниться?

Сердце колотилось где-то в горле. Я услышала Одиссея, отчетливо, будто он рядом стоял. Мой сын разыщет повергнувших меня. И скажет: “Вы посмели пролить кровь Одиссея, так теперь пришел черед пролиться вашей”.

– Телемах обязан тебя убить!

Телегон уставился на меня. Столько историй слышал о сыновней мести, а все еще чему-то удивлялся.

– Нет, – протянул он. – Он убил бы меня по пути, если бы хотел.

– Вовсе не обязательно. – Колючими были мои слова. – Отец его владел тысячей уловок и прежде всего умел притвориться другом. Может, Телемах хочет навредить нам обоим. Может, хочет, чтобы я увидела твою гибель.

Только что мы держались друг за друга. А тут он отошел.

– Ты говоришь о моем брате.

Это слово в его устах – брат. Я вспомнила, как Ариадна протянула к Минотавру руки, и шрам у нее на шее вспомнила.

– У меня тоже есть братья. И знаешь, что они сделали бы, окажись я в их власти?

Мы стояли над могилой его отца, а спорили все о том же. Боги и страх, боги и страх.

– Он один остался на свете из отцовского рода. Я не прогоню его. – Хриплое дыхание вырывалось из его груди. – Исправить того, что совершил, я не могу, но могу сделать хотя бы это. Если не примешь нас, я уеду. Увезу их куда-нибудь еще.

Уедет, я не сомневалась. Увезет их далеко-далеко. Забытая ярость вскипала во мне – та, что клялась весь мир сжечь дотла, лишь бы уберечь Телегона от любого вреда. С ней я противостояла Афине и удерживала небо. Спускалась в беспросветные глубины. Он был приятен, этот мощный, горячий, захлестывающий меня поток. Разум мой взыгрывал, воображая картины разрушения: земля ввергается в воронку тьмы, острова тонут в море, под ногами ползают мои перевоплощенные враги. Но теперь, когда я предавалась таким фантазиям, лицо сына не давало им укрепиться. Если я сожгу мир дотла, с ним сгорит и Телегон.

Я вдохнула, наполнилась соленым воздухом. Такие силы мне не потребуются, пока нет. Телемах и Пенелопа, может, и умны, но они не Афина, а я и ее шестнадцать лет сдерживала. Они просчитались, если решили навредить моему сыну здесь. Заклятия действовали по-прежнему и защищали его на нашем острове. Волчица Телегона от него не отходила. Мои львы наблюдали с утесов. И здесь была я, его мать-колдунья.

– Раз так, идем, – сказала я. – Покажем им Ээю.

* * *

Они ждали на палубе. Светившийся позади, на холодном небе, бледный солнечный диск отбрасывал тень на их лица. Уж не умысел ли это, подумала я. Перемещаться относительно солнца так, чтобы свет бил противнику в глаза, – вот в чем отчасти суть поединка, сказал когда-то Одиссей. Но меня, происходившую из рода Гелиоса, светом ослепить нельзя было. Я видела их отчетливо. Пенелопа и Телемах. Что они станут делать, размышляла я, испытывая легкое головокружение. Преклонят колени? Как полагается приветствовать богиню, родившую сына от твоего мужа? Которого этот самый сын потом погубил?

Пенелопа склонила голову:

– Ты оказываешь нам честь, богиня. Благодарим тебя за пристанище.

Голос ее был нежнее сливок, лицо спокойно, как стоячая вода. Прекрасно. Так, значит, будем действовать. Эту песню я знаю.

– Ты моя почтенная гостья. Будь здесь как дома.

У Телемаха на поясе висел нож. Такими люди потрошат зверя. Сердце мое подпрыгнуло. Умно. Меч, копье – атрибуты войны. Но старый охотничий клинок на полуразвалившейся рукояти подозрений не вызовет.

– И ты, Телемах, – добавила я.

Услышав свое имя, он чуть вздернул голову. Я думала, он будет похож на моего сына, переполнен юностью, изящен, искрист. Но он был сдержан, лицо его – серьезно. Ему уже исполнилось тридцать. Он выглядел старше.