И уходит.

Кто ты, мальчик?

* * *

Война — это драка больших обезьян. Зато на нашей стороне — самая умная.

Киклоп ворчит, глядя на меня. Когда-то он выучил язык глухонемых, созданный аббатом де Л’Эпи. И мне пришлось научиться. Правда, обезьяньи пальцы не слишком приспособлены для жестов — так что половина сказанного от меня ускользает.

Вот сейчас он, например, ругается.

А я делаю вид, что не понимаю.

Тоже выход.

— Мы, кажется, договорились, что действуем по плану? — говорю я. — Почему ты вообще вылез? Что? Не понимаю. Нет, не понимаю.

Он взревывает и берется за перо. Огромные черные пальцы обхватывают свинцовый карандаш. Завораживающее зрелище.

«Тебя собирались взять в заложники» — пишет он.

Это ничего, что одноглазый. Киклоп единственным глазом видит больше, чем многие люди — двумя.

— И что?

«Идиот!»

Прежде, чем мы успеваем как следует поругаться, вбегает запыхавшийся вестовой. Клацают металлические пальцы — отдает честь.

— Адмирал, сэр!

— Да, Рокки. Что там?

Он пытается отдышаться.

— Обри… вернулся.

Речная канонерская лодка проекта 247, самая маленькая из всех, что строились в Кето, покачивается у причала. Длина ее от носа до кормы всего двадцать пять метров. Такие лодки придавали в помощь морской пехоте, чтобы умиротворять дикарей. Канонерки поднимались по течению реки, неся артиллерийский огонь и дары цивилизации.

Да, канонерка маленькая. Почти яхта.

Но что интересно, у неё днище не плоское, как у парохода, а вполне себе мореходное…

Свежеокрашенные борта блестят новенькой белой краской. И немного желтой — потому что белой нам не хватило. Труба выкрашена в черный с желтой полосой.

Называется «Селедка». А что? По-моему, вполне героическое имя.

— Канонерка на ходу. Машины, — Обри вытирает тряпкой черные от солидола руки — безуспешно. — Котлы вполне рабочие. Я там покопался чуток, еще побегают. Но вот цилиндры… Низкого давления еще ничего, а вот высокого… м-да. — он вздыхает. — Адмирал, я начинаю думать, что это самоубийство.

Я хмыкаю.

— Ты и раньше думал, что самоубийство. Что там с цилиндром?

— Пойдем, покажу.

На палубе суетится команда механиков. Все, кого мы смогли для этого дела найти. В поселении около ста пятидесяти человек, а понимающих в технике — раз, два и обчелся. И еще Обри, некогда младший судовой инженер-механик.

А канонерка старенькая. Ей уже больше тридцати лет. То, что она до сих пор на плаву — вообще чудо. Ну, и старания Обри.

Спрыгиваю на палубу. Из четырех пушек две уцелели. Ага, хорошо.

— Аккуратней, не провались, — говорит Обри. Жарко, по его лбу струится пот. Обри сдвигает на затылок черную инженерную фуражку. — Доски прогнили.

Это особое ощущение — снова стоять на палубе боевого корабля. Пусть даже такого маленького, как «Селедка». Пусть даже такого древнего.

Крышка люка в потеках ржавчины. Спускаемся в машинное. Здесь пахнет сыростью и металлом. А еще какими-то водорослями.

Обри поднимает фонарь.

— Смотри.

— Где?

Надеваю очки. И присвистываю.

Цилиндр высокого давления. По отполированному металлу идет тоненькая, едва заметная линия. Словно волосок прилип.

Будущая трещина.

— Вот и думай, — говорит Обри.

* * *

Туман стелется над водой. Солнце уже проглядывает сквозь него, играет на сонной воде. Тихие плески — рыба. Туман сворачивается кольцами, как белесый обезьяний хвост, сочится над заливом вкрадчиво, по-змеиному. Запутавшись в береговых зарослях, свисает низко над водой. Утро.

Я шагаю по берегу. Звук шагов кажется приглушенным.

На леске блестят капли воды. От того места, где леска ныряет в воду, расходятся круги.

Старик рыбачит.

Вместо рук — выдвижная удочка и гарпунная пушка. Подарок Вивисектора, будь он проклят.

— Как дела?

— А?! — Кирк глуховат. Я опираю голос на грудь:

— КАК ДЕЛА, ГОВОРЮ? — простите, рыбы.

— Как шкура бела, адмирал! — он бодро взмахивает рукой с гарпуном. Я аккуратно отвожу ствол в сторону — случайно выстрелит, и ходи потом на лине, как кашалот. Масла, правда, с меня не много натопишь — и то вонючее, как у финвала.

— Поосторожней тут. Кирк?

— Адмирал?

— Ты сегодня ничего странного не заметил?

Кирк оглядывается, словно «странное» развешано тут вокруг, на деревьях.

— Странного? Так вроде ничего. А что?

— Все в порядке.

— Чего?

— Все в порядке, говорю!

Кирку за семьдесят. Но он еще крепкий, соображает.

— Шпионы, адмирал?

— Шпионы, Кирк, шпионы… поглядывай тут по сторонам, хорошо?

Когда-то у Кирка была дочь, красавица и умница. Во время Катастрофы она пропала без вести. Кирк остался один… впрочем, это история каждого второго из живущих здесь. Если не каждого первого.

Впрочем, про Катастрофу вы знаете лучше меня…

— Чего? — говорит Кирк, поворачивает ко мне правым ухом. — Не слышу!

Надо выставить вахтенных, думаю я позже, сидя на веранде. Обычного дозора мало. Не идиоты же они там, в морской пехоте? К сожалению, нет.

Закончилось время спокойствия. Тяжелые времена пришли в Либерталию. Прямо эпическая поэма.

«Чтоб ты жил в эпоху перемен» — сиамское проклятье.

— Как думаешь, у нас получится? — говорю я.

Киклоп что-то бурчит. Потом начинает писать.

— Ты не ответил.

Киклоп поворачивается ко мне задом и, тяжело переваливаясь, уходит. Со спины он уже совсем серебряный. Все мы не молодеем, но он в особенности.

Упрямый старый обезьян.

Я надеваю очки, разворачиваю листок. В записке написано: «Киты не летают, Козмо». Хороший ответ. Древняя кетополийская поговорка скорее всего права — как обычно бывают правы дурные вестники. Какие шансы у полутора сотен инвалидов, стариков и уродов против батальона морской пехоты?

Вот и я о том же.

Потом я почему-то вспоминаю тот день, когда я еще был младшим артиллерийским офицером.

Тогда Канцлер запретил держать на кораблях животных. Неофициально проверяющие сквозь пальцы смотрели на корабельных собак, коз, кошек, на попугаев, даже на змей. Что там, тот же контр-адмиральский крокодил попал под амнистию…