Но нет! Это не сон! Это была кровь! Кровь! Коричневая!

Я поднес полотенце к глазам и понюхал эту коричневую, уже спекшуюся кровь. Мне стало жутко! Я нес в руках полотенце, а коленки ходили ходуном! Я думал, она умирает! Умирает! Она уходила! Уходила улыбаясь! Именно эта ее улыбка меня доконала. «Ведь она умирала умирала умирала!» — твердил я, бродя по дому. Я не знал, что делать! Куда бежать?! Ведь все уснули! А снег все валил и валил!

Что, я до этого не видел крови? Видел. Но эта кровь была совсем другая. Совсем. Дядя Петя всегда хорошо чуял, когда надо заваливаться на печку! Он так подгадывал, что с первыми снежинками вспрыгивал на печь и заваливал себя фуфайками! Кто из них был быстрее, он или снег?!

Куда бежать? «Никуда, успокойся, успокойся, — твердил мне голос. — Это не смерть, она встанет, встанет... » — «Но ведь от полотенца так пахло смертью!» — «Да, они носят смерть в себе, — твердил голос, — не бойся... Она будет жить». Легко ему было говорить! А она, скорчившись, лежала на боку.

«Живоооот! Ммммм... Меня рвет на части! Он сейчас разорвется! О-о-о! Я умираю!»

И так в течение часов и часов. Смерть выходила из нее по капле. В конце концов я сел на пол под ее кровать. Там стоны казались далекими, пару раз я даже набил шишку об пол. Наверное, уснул. И уснул с этим полотенцем в обнимку. Во сне я прижимал его к лицу. Оказывается, все это время, пока метался по дому, носил его в руках.

А тут еще все окостенели! Меня это выводило из себя! Сколько можно?! Мать так и сидела у окна! Я несколько раз принимался ее тормошить, хотя и знал — бесполезно. Она смотрела смотрела смотрела! Да. Ни разу не мигнула! Ни разу! Не пила и не ела. Ни разу! И во двор?! Не выходила! Ни разу!

Мы с Ольгой не обращали на нее внимания в такие дни, но теперь! Теперь! Я остался совсем один в этом мертвом царстве! И я хотел жрать! Может, в такие моменты я жил за всех! Кто знает. Только казалось, да, мое тело живет не так, как обычно. После этого сна под кроватью я больше ни разу не сомкнул глаз. В меня будто вдохнули силу!

А тем временем снег все падал и падал. Я и сам начал косить! Я обалдел от этой белизны! Еще бы! Когда он падает сутки, двое, трое, поневоле будешь косить. Казалось, ты жрешь снег, спишь в снегу и во сне видишь снег! Казалось, ты срешь снежками! А? Разве это не волшебно? Какать снежками!

Прошло три дня. Да. Три. И вот на кончике третьей ночи, утром, она меня поцеловала в губы. Она так устала, что едва-едва держалась на ногах. Она будто только что родила! И только едва-едва коснулась губами моих дрожащих губ. Этого было достаточно! Да.

***

Мать мне сказала: «Выстирай платья. Все платья. Все. Какие найдешь! А теперь на речку. Воду носи. Много воды... » Я спросил, сколько — много. «Много-много-много... Возьми коромысло. Мое».

Я шел, а ведра качались. И по ребрам меня, по ребрам, с каждым шагом стук в ребра. Раз, раз... Эту штуку, коромысло, надо уметь носить. Ольга и мать умели.

У нас раньше были детские ведра, а теперь я нес нормальные, взрослые. Начал я носить, ношу-ношу, выливаю в бак, а мать стоит и все показывает, мотает головой, мало-мало, еще давай. Всю реку принес в баню, а ей все мало! И бак все никак не наполняется! Час носил, два, уже качать начало, ноги подгибаются. От реки иду медленно, чтоб не расплескать, обратно тоже бреду, чтоб отдохнуть. Наконец возвращаюсь, а мать уже развела огонь в печке. Я обалдел и выпалил, что не буду мыться. Жарко.

Она обернулась и так посмотрела, ну, думаю... «Помолчи! Нечего трепать языком! Тебя никто не спрашивает... »

Мы с Ольгой всегда мылись вместе. Я забивался в угол. Там, где щели, туда, где не жарко. Я смотрел, как она раздевалась. Она напевала. Помню, она всегда что-то напевала. Сколько нам было?

Мать подходила к окошку, я видел ее тень, она приближалась, а потом появлялось ее лицо. Оно говорило: ну как? Ольга высовывала мне язык. «Мам, скажи ему! Чё он смотрит?! Чё он так смотрит? — И тут появлялся материнский кулак в окне. Ольге было мало. — Мам... Чё он мыло не дает?.. Вали отсюда!»

Я сидел тихо, переводил глаза с матери на сестру. В мой темный угол не попадало ни света, ни воды. Я смотрел, склонив башку, как она намыливается. Ольга была костлявая и плоская, как молодая курица. «Ну что ты вылупился?! Отвернись! Убери глаза!» Она прятала руку между ног. Между худеньких загорелых ног. Ей не надо было раздеваться, чтоб загореть. Она загорала на бегу! Через три километра солнца она была уже черная! «Черенок — лопаты», называл дядя Петя.

Были такие моменты. Я хочу только их помнить. Время полдня, время ослепительного полдня и кристальной тишины. Когда нам всем нечего было сказать. Когда мы все ничего не делали. Может, это и есть жизнь? То, что делаешь тогда, когда ничего не делаешь... Ледяная стальная кружка молока из погреба, от которой мерзнут руки, под душераздирающим солнцем июля...

«Посиди в холодке», — говорила мать и сажала меня под дерево. У меня в руках деревянный автомат. Я охранял. Что я охранял? Мне казалось тогда все это необычайно важным. Я охранял старый наш клен?

Сестра залезала на него с куском хлеба. Она мочила одну сторону, а потом макала в caxap, и получалось пирожное. У меня никогда не выходило! Я просил ее: сделай мне, сделай мне, и она делала, если левая нога захочет. Я сидел под этим старым кленом с автоматом в руках. Задрав голову, следя за ней в ветвях. Мне были видны ее ноги, тень-свет, тень- свет... Ветер гладит листву.

Ветер нас успокаивал. Это было наше море. Да. Говорят, что прибой успокаивает. Это был наш прибой. Незаметно я скользил в траву, выпускал автомат и лежал с открытыми глазами. А Ольга была в ветвях надо мной, как птица, как молодая худая кошка... Иногда на меня падали хлебные крошки. Я их съедал. Ольга вытягивалась на ветке и замирала, неподвижная, только платье, самый кончик, движется. Шум листвы, тени, порыв прохлады, ее ноги, худое обугленное июлем тело, острые коленки, трусики, съехавшее платье. Она меня еще не стеснялась.

Куда она смотрела тогда? Куда? Не знаю. Мне становилось холодно в такие минуты. Разве мог я понять тогда, что происходит?! Вообще меня легко было превратить! В свинью! Ничего не стоило заколдовать! Завяжи глаза, и я бы начал хрюкать! Она мне их завязывала и крутила, крутила, а потом пряталась. Качаясь, я находил верх, низ, небо, землю. Все кроме нее. Никогда я не мог ее найти! Она нарушала все правила! Смывалась в поленницу!

Запах поленьев, береза, липа, тополь... Мы их пилили с матерью двуручной пилой.

Там, в сарае, я бродил, вытянув руки, как слепой в поисках чуда! Меня она находила легко. Так странно было смотреть на нее, идущую прямо ко мне с платком на глазах.

От нее невозможно было спрятаться. Ты сидишь тихо. Так тихо, что сразу ясно, где ты. Здесь.

Я никогда не выигрывал. Ей в конце концов надоело все время побеждать. Хотя все-таки она больше любила искать, чем прятаться. «Давай теперь ты» — и поворачивалась спиной. Я завязывал ей глаза материнским платком, осматривал все возможные щели и начинал крутить ее... Куда я мог спрятаться от нее? Куда? Под землю?! Как червяк, как семечко, как ее секретик. Зеленое стеклышко и красная фольга от конфет. Эти конфеты, эти сокровища, которые приносил дядя Петя... Носитель сокровищ! Ненавистный носитель сокровищ! Я жрал их сколько влезало в рот! И от ненависти конфеты были сладкие-сладкие... Обжираясь, на следующий день я покрывался прыщами, на морде, на шее и даже под мышками! За это я удостаивался презрения. Ольга смотрела на меня молча.