Осознаю вдруг (кто-то шлёпнул?):

Отпустило.

Осознаю душой, а телом – ощущаю. Всем естеством своим, своею сущностью.

И сердце – из живого сделалось нейлоновым – его я слышать перестал. Так затаилось. Или обмерло.

Что, это всё?! И выпал камень преткновения?! Мерка моя, как эталон, утратилась, неверной сделалась и непригодной?

Так неожиданно, внезапно.

Бывает разве?

Отстранился взглядом от окна, от ничего ли, ошеломляюще для себя равнодушно. Пошёл, куда-то глядя и не оборачиваясь. Как на дурное. Прочь, прочь, прочь. Как от дурного же.

Но это разве правда? Нет. Не от дурного же…

А от чего?..

Что заполняло меня доверху. И выше. Теперь – как полый глобус, я: ударь по мне, и отзовётся внутри гулко.

Выбрался из ограды.

Прошёл мимо палисадника – не рая. Хотя и кедр, пусть не ливанский, и месяц ясный в его кроне. И тихо, тихо.

Бреду. Гравий ритмично скрежещет под подошвами ботинок. Слышу. Но слышу так, как будто кто-то сообщает мне: «Это, Олег, не где-то… Под ногами».

Сверкает иней. Холода не чувствую.

И кто-то в голове моей поёт:

Давай простимся, пока с улыбкой;

Придут ли слезы, то, знай, твоя вина.

Тебя любил я любовью тихой,

Скорей простимся навсегда…

Пропел этот кто-то и выпал из моей головы – опять опустела.

Бреду.

Заметил издали ещё:

КамАЗ стоит, кабина светится, но фары выключены.

Андрюха спит, откинувшись к одной дверце, Маузер – к другой.

Вскочил на подножку. Дверцу открыл и закричал:

– Эй, сони, живо просыпайтесь!

– Ох, напугал! – взревел Андрюха. – Думал, медведь!.. Я из машины чуть не выскочил!

– Ничего, – говорю. – Штаны в Бобровке постираешь.

– Чё, уже утро? – спрашивает Маузер.

– Утро, – говорю.

– А чё темно так?

– Такое утро, значит. Раннее.

– Пасмурно, что ли?

– Хмуро-хмуро.

– А звёзды?

– Звёзды.

– Выпьешь?! – спрашивает Андрюха. – Тебе оставили… тут с полстакана. В бардачке…

– Нет, – говорю, – не буду.

Вопросов мне не задают. Я ничего не говорю им.

Развернулись. Поехали в Ялань.

Живыми добрались.

Пожелав друзьям спокойного сна, вышел у клуба. В клубе уже никого, музыки, пения и топота оттуда не доносится. Внутри света нет. Только над крыльцом, над входом горит лампочка-пузырёк – чтобы всегда читалось, днём и ночью, то, что ниже, на плакате белым по красному гласит: «Доверие партии подтвердим делами!»

Дверь на замок закрыта – видно.

В наше бы время, думаю… И что бы в наше время? Ну, разве что-то изменилось? Да, изменилось что-то. И значительно.

Всё, сказано, течёт, всё изменяется. И тут вот… Спать люди больше, что ли, стали.

КамАЗ покатил в Линьковский край, я – тихим шагом – в Луговой подался.

К дому приблизился.

Встал под берёзой. Будто обмер. Она тянулась вверх все эти годы, и я тянулся, глядя на неё. Теперь такие мы – я и берёза – взрослые. Лист на ветвях не шевельнётся. Но кто-то непоседливый в её редеющей уже и пожелтевшей кроне копошится. Жуки, возможно, мелкие, а то и птички, населяют землю и такие – чуть больше жужелиц. Или бронзовок. Но не колибри.

Вспомнил:

Есть у меня в Ленинграде один знакомый – всепланетных жуков коллекционирует. Даже герб Российской империи из них составил. Не Илья.

Отвлёкся от берёзы.

Буска. Дремал возле ворот, поднялся, хвостом виляя, подтрусил ко мне. Заискивает – ластится. За влажный – от росы, тумана ли – загривок потрепал его. Хвост даже опустил – от благодарности.

– Стареешь, парень, – говорю.

Куда деваться, мол, старею, согласился «парень».

– И я вот тоже.

«О, время, время», – обречённо отметили оба.

Буска – старик, по меркам-то собачьим, тринадцать лет… А я?

Старость не радость, мама говорит.

Посмотрел на месяц. Подрос тот. Рога у него затупились. В луну на днях превратится, «неполную» сначала, пол будто сменит, с мужского на женский. К закату направился, от солнца убегая. На Ялань, им, месяцем, слабо, но трогательно освещённую, полюбовался. Не налюбуешься. Как перед смертью.

На Балахнинской горе кто-то небольшой костёр развёл. Влюблённые. А то и – испекли в костре картошку на закуску – выпивают.

Ох уж.

Часто завидуешь светло – кому-то… тому, кто там, где хорошо… потому что нас там нет.

Но не пойдёшь же – будешь там нежданным, нежеланым – всего скорее.

Перелез в огородчик. Мелочь тут разная сидит. Не картошка. Картошка – в «большом» огороде. Без меня родителям выкапывать её придётся. Стыдно. И не останешься – там Один, он же – Во́тан…

Окно моё закрыто, не на крючок.

Подумал:

«Мама».

Влез в свою комнату. Разделся. Лёг.

Проговорил:

«Отец…»

И вижу:

Точит отец месяц. С удовольствием. Язык прикусив. Новый у него брусок точильный. Рога – особенно стараясь, тщательно правит. Отложив брусок, большим пальцем правой руки на острие проверяет – ответственно…

В пустое что-то провалился, бессловесное.

Не умер. Как мистер Уинстон Найлс Румфорд, никуда, скоропостижно дематериализовавшись, не переместился.

6

Там, где уснул, меня и разбудило солнце – в доме родительском, в своей постели, не в какой-нибудь параллельной вселенной, не на спутнике Плутона и не в чужом и тесном, как чёрная дыра, спальном мешке.

Маузер с Андрюхой, чуть лишь над Камнем, соснами и лиственницами, небо озарилось, но уже в понедельник, ночью ещё горячо попрощавшись со мной, на КамАЗе укатили в Елисейск. Оттуда – вместе, возможно, с Таней Чукрусаевой, моей возлюбленной когда-то, «бывшей», казалось, вечно, – Виктор улетел в Исленьск. В среду ему необходимо появиться на работе – «пообещал». Так же, наверное, и Тане. Он – хирург. Она – педиатр.

Вечером в воскресенье с Маузером и Андрюхой устроили отвальную. Умеренно. Не шумно. И без ралли-марафонов. До рассвета не сидели. В клуб не ходили. И – кто «как Галя» – я не выяснил. Но буду о ней думать – о загадочной и неизвестной, давшей мне от Гали важный знак.

Галина. Галя.

Сердце сжалось…

Сбегал на рыбалку: в воскресенье – на Бобровку, в понедельник – на Песчанку. На Кеми уже «был». Поймал небольшого, килограммов на пять, тайменя – отпустил. Наловил два капроновых кана хариусов, как говорят в Ялани, «харюзов». Крупных. Мама их засолит в большом жёлто-янтарном берёзовом туесе, проложив листом смородиновым, чесноком и укропом. Поедят зимой «в охотку» с отваренной «рассыпчатой» картошкой, о рыбаке доброе слово промолвят, а мне легко икнётся в Ленинграде.

Ох уж.

На воскресенье приехала к своим родителям Светка Шеффер, одноклассница. Работает она в кассе «Аэрофлота» в Елисейске. Пообещала мне на вторник оставить билет до Ленинграда через Исленьск, прямой тут только до