снизу вверх. – Полюшка!.. Доченька!.. – И, схватив девочку, прижался к ее щечке своим мокрым глазом.

– Светопреставление! – бухнул Филимон Прокопьевич. – И сказано в Писании: да вернется блудный сын к дому породившего его отца. Мургашка, вставай, леший!

Мургашка, беспробудно спавший на лавке под тулупом, дернулся и, поспешно сев, спросил:

– Ты меня звал, Филя?

– Вставай, вставай, светопреставление!

Агния будто очнулась. Голова ее склонилась Демиду на плечо, а руки словно не по ее воле обвили Демида.

– Демушка, Дема! – шептала она, всхлипывая. – Я так и знала, так и знала, что ты жив! Знала я, чувствовала!.. Дема!..

– Прости меня, Агнюша!.. Прости!.. Я…

– И сказано в Писании, – гремел Филимон Прокопьевич, – до семи ли раз прощать сыну моему, согрешающему супротив меня? – И ответил Господь Бог: «Не говорю до семи раз, а до семижды семидесяти раз!»

Однако Филимон Прокопьевич, прежде чем подойти к сыну со своими отцовскими чувствами, вспомнил о драгоценной клади у крыльца.

– Вставай, Мургашка, – заторопил он своего подручного. – Тебе говорят, вставай, лешак! Бери нож свой да иди ошкуруй волков. Сын вот возвернулся, двух волков приволок. А завтра премию цапнем, хе-хе-хе. – И, выпячивая грудь, направился к Демиду и Агнии. – А про меня-то забыл, Демид? Негоже. Я для тебя первая статья. Потому отец…

Дальнейшее осталось невысказанным. В сенях раздались чьи-то голоса, шум ног, кто-то шарил по стене в поисках дверной скобы, наконец нашел ее, и вот – на пороге сама Авдотья Головешиха, а за нею – сестры Демида: Фроська Корабельникова и Мария Спивачиха. Шествие замыкал участковый милиционер Гриша, детина под потолок ростом, в форменной шинели, подтянутый, строгий и важный.

V

Пожалуй, никого еще так не проклинал Демид, как Головешиху в этот поздний час. Есть ли у ней хоть капля совести?

– С праздником вас, – врастяжку заговорила Головешиха, проходя в передний угол. – Не ждали этакой радости? Господи, каких перемен на свете не происходит! Другой раз – темень, глаза выколи, и вдруг – замельтешил огонек. Вот и свиделись, сердешные! А ведь не было бы у вас ноне радости, кабы не моя Анисья. Говорил Демид иль нет, как Анисья спасла его от волчья? Господи, что было-то!..

Сестры – Фроська и Мария – кинулись к брату. Белокурая полненькая Фроська повисла на шее Демида, оттеснив Агнию к кровати. Черноволосая Мария, плача и сморкаясь, вспомнила погибшего на фронте мужа. У нее пятеро детей, один другого меньше.

Филимон Прокопьевич, не обращая внимания на сына и дочерей, распушив бороду обеими руками, не знал, куда и посадить Авдотью Елизаровну.

– А я к вам не с пустыми руками, – сообщила Головешиха, поднимая на стол вместительную продуктовую сумку, откуда достала три поллитровки водки, несколько банок консервов, селедку и кусок медвежьего мяса, килограмма на три с половиной. – Вот и я побывала на охоте. Медвежатина-то свеженькая.

– Что же мне делать-то, осподи! – опомнилась Филимониха, все еще не осознав, что ее единственный сын воскрес из мертвых. – Гостей-то принимать надо, Филя, а у нас…

На призыв матери отозвалась проворная Фроська, любимица Филимона Прокопьевича. Она сейчас же сбегает домой, принесет и варево, и жарево, и самогонки четверти три, которую Фроська в присутствии участкового Гриши назвала скромно «медовухой на хмелю».

– Давай, давай, Фрося! Тряхни заначку мужика свово. Ну а что Мария притащит на встречу брата?

– А что мне тащить, тятя! Пятеро голодных ртов…

– Хе-хе-хе, существительно, – отозвался Филимон Прокопьевич, разведя бороду обеими руками. – Без них можно обойтиться.

– Веди, веди, Маруся, всех своих ребят. Обязательно! Я хоть погляжу, что у меня за племянники и племянницы, – сказал Демид, глянув на отца исподлобья.

Участковый Гриша, переждав суету хозяйских распоряжений, подошел к Демиду и присел на лавку.

– А я тебя, Демид, у зарода ни за что не признал!.. Значит, спытал хлеб-соль у союзников? Здорово они тебя устряпали. Ну, ничего, дома поправишься. Были бы кости, мясо нарастет. Усы сбрей. Зачем тебе седые усы? Ты ж мой годок.

Вышло так, что Агния с Полюшкой оказались в углу возле дверей, в суматохе оттесненные от Демида, на деревянной Филимонихиной кровати, на куче рухляди и рванья.

Настороженная, немножко испуганная происходящим, Полюшка не спускала глаз с Демида. Отец! Это же ее отец!.. Вот этот высокий, белоголовый, усатый, с заветренным лицом человек в солдатской гимнастерке без погон – ее отец! Она же так много наслышалась про Демида, который будто бы жестоко обманул ее мать. Как обманул? Когда? Она не знает. Но все говорят, что Демид был плохим человеком, и вот Полюшка видит отца – и совсем не такого, каким она представляла его. У него такой мягкий, душевный голос и ласковый взгляд часто помигивающего глаза.

Агния между тем решала трудную задачу. Самолюбие ее, гордость, боль, которую испытала, были оскорблены. Как же ей поступить сейчас? Встать и уйти? Ну а потом? Завтра, послезавтра?

– Полюшка, собирайся, пойдем.

– Что ты, Агния, – спохватился Демид, покидая участкового Гришу. – Куда идти? Что ты!

– У нас есть свой дом, Демид… Филимонович.

Агния подала Полюшке шаленку и поторопила одеваться.

– Да что ты, Агнюша? Я же… я же… еще не успел повидаться с Полюшкой. Если бы я знал, что у меня растет такая хорошая дочь…

– Какая она тебе дочь? – выпрямилась Агния, застегивая жакетку. – Мой грех – мои и заботы. Что ворошить-то старое?

– А старое-то, Агния Аркадьевна, на хмелю настояно, крепче молодого на ржаной закваске, – ввязалась в разговор Головешиха, выдвигаясь на середину избы. – Может, ты думала, что вот, мол, заявилась Головешиха и дорогу тебе поперек перейдет. Не думай так: не дура, ума набралась.

Агния не слушала Головешиху. Давнишняя обида на Демида хлынула из сердца, холодом налив ее карие, печальные глаза.

– Ну что ты копаешься? – тормошила она девочку.

Демид вдруг обнял Полюшку и прижал ее к себе:

– Моя ты, моя ты! Полюшка!.. Не уходи!

Руки Полюшки тянулись к Демиду, но Агния, схватив дочку за воротник пальто, выдернула ее из объятий отца, толкнув ногою дверь, не вышла, а боком вывалилась в сени вместе с Полюшкой.

– Пусти меня! Пусти! – кричала Полюшка, отбиваясь от матери.

Демид хотел было кинуться в сени, но загремел Филимон Прокопьевич:

– Опамятуйся, Демид! Потому – линия.

– Что? Что ты говоришь? Какая линия? – не понял Демид, ладонью закрыв кожаный кружочек над потухшим глазом.

– Говорю – линия! Агния не признает тебя ни в какую, смыслишь? Это она сгоряча на шею тебе кинулась. А как поразмыслить: ты не статья для нее. Потому – партейная. Место такое занимает в геологоразведке. Соображаешь? Окромя того –