Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чуть не каждое новое поколение читателей предъявляло этим переводчикам новые требования в соответствии с изменчивыми вкусами каждой эпохи.
Поучительно следить за возникновением и ростом тех требований, какие массовый советский читатель предъявляет к нынешним переводам великого кобзаря.
I
Искажение смысла
В знаменитой сатире «Сон» Шевченко говорит о царских солдатах, обреченных на двадцатипятилетнюю каторгу, что они «кайданами окуті», то есть закованы в кандалы:
Нагодовані, обуті
I кайданами окуті.
Между тем в переводе Федора Сологуба читаем:
Все накормлены, обуты,
Платья узки, словно путы…[261]
Какие платья? При чем здесь платья? Шевченко говорит не о платьях, а о кандалах, о каторжном рабстве солдат, и сделать из этих кандалов тесные мундиры и штаны можно лишь при полном равнодушии к пафосу поэзии Шевченко.
Возмущенный беззакониями окружающей жизни, Шевченко восклицает в том же «Сне»:
Бо немає
Господа на небі…
Слова недвусмысленные, и означают они: «В небе нет Бога». Переводчик же передает это безбожническое восклицание так:
Потому что
Бог нам не ограда[262].
Выходит, что Бог все-таки есть в небесах, но не желает оградить нас от бедствий.
Другой переводчик, Иван Белоусов, передавая то же самое восклицание «нет бога», еще дальше отклоняется от подлинника:
Вот и вся вам
От бога награда![263]
То есть опять-таки: Бог существует, но не желает осчастливить нас своим милосердием.
Оба перевода сделаны уже в советское время, так что и речи не может быть о каких-нибудь стеснениях царской цензуры.
В том же «Сне» Шевченко как подлинный революционер утверждает, что нам нечего убаюкивать себя надеждами на загробное счастье. Нужно биться за рай земной, ибо рая небесного нет:
А ви в ярмі па`даєте
Та якогось раю
На тім світі благаєте?
Немає! немає!
Переводчик же заставляет Шевченко высказывать прямо противоположную мысль:
Так на этом свете
Рая, что ли, вы хотите?..
Нету рая! Нету![264]
Иными словами, нечего мечтать о возможном счастье людей на земле («на этом свете»), давайте мечтать о небесном блаженстве.
Такую же реакционную проповедь влагает в уста Шевченко и другой переводчик, Иван Белоусов:
Сами вы в ярмо идете,
Дожидаясь рая
На земле здесь. Не дождаться[265].
Тут дело не в искажении трех строк того или иного стихотворения Шевченко, а в искажении всего его духовного облика. Шевченко был несокрушимо уверен, что люди завоюют себе рай именно здесь, на земле, а переводчики заставляют его издеваться над своим основным убеждением.
В той же сатире Шевченко обличает помещичьего сына, развратного пьяницу, пропивающего крестьянские души, то есть своих крепостных.
У Сологуба же эти крестьянские души заменены в переводе собственной душой барчука, и таким образом читателям внушается мысль, будто Шевченко благочестиво хлопочет о душе этого богатого грешника:
А барчук не знает:
Он с двадцатой, недолюдок,
Душу пропивает[266].
В «Сне» есть немало стихов, направленных против царей. Шевченко изображает здесь партию каторжников, добывающих золото в недрах Сибири, —
Щоб пельку залити
Неситому, —
то есть, чтобы залить этим золотом ненасытную глотку царя.
У Белоусова же эти строки переданы с отвлеченной безличностью:
Чтоб заткнуть чем было глотку
У несытых и у злых[267].
Царь Николай в этом переводе исчез. Его заменили какие-то безыменные, туманно безличные «несытые и злые». Конкретность шевченковского обличения исчезла.
В том же «Сне» Шевченко протестует против колониальной политики русских царей, которые, по его выражению, алчно глядят на край света, нет ли где плохо защищенной страны. Эти строки, осуждающие хищническую политику Николая I, переданы Белоусовым так:
А кто жадным оком
Всё (!) увидит, всё усмотрит (?!),
Заберет с собою[268].
В этой расплывчатой фразе опять-таки совершенно пропал конкретный смысл обличений Шевченко. Вместо «страны на краю света» (очевидно, Кавказа), к завоеванию которой стремился тиран, введено неопределенное «всё», которое кто-то канцелярски «усматривает» – не грабит, а только усматривает.
Так искажали переводчики стихотворения Шевченко уже в революционное время. Можно себе представить, сколько искажений вносили они в текст «Кобзаря» в прежнюю эпоху, при царской цензуре.
Всем памятно, например, шевченковское стихотворение о булатном ноже: о том, как доведенный до отчаяния украинский батрак точит нож на господ и попов, прячет его в голенище и пытается этим ножом добиться правды от своих угнетателей. В подлиннике этот нож зовется у поэта товарищем:
Ой, виострю товариша
[то есть наточу нож],
Засуну в халяву,
Та піду шукати правди
I тієї слави.
Переводчик же (Ф. Гаврилов) в угоду цензуре или по собственной прихоти выбросил из этого стихотворения важнейшее слово: нож, и таким образом мститель-бунтарь превратился у него в кроткого елейного странника, который ковыляет по тихим полям и, шамкая, вопрошает: где правда?
Я отправлюсь с верным другом
(Должно быть, с таким же богобоязненным странником.)
В путь не для забавы.
(Должно быть, для молитвы и поклонения мощам.)[269]
Вообще реакционные переводчики принимали самые разнообразные меры, чтобы представить проклинающую поэзию Шевченко возможно елейнее, идилличнее, благодушнее, кротче.
Даже в изображение пейзажа вносили они эту несвойственную Шевченко елейность. Есть у него, например, стихотворная зарисовка с натуры «За сонцем хмаронька плыве», в которой он как истый живописец изображает переменчивые краски летнего предвечернего неба над тихим Аральским морем. Там он говорит, что сердце у него как будто отдыхает, когда он видит розовую – нежную и мягкую – мглу, лежащую над синим простором. Чуть только переводчик увидел эти два слова: «сердце отдыхает», он сделал из этих двух слов вот такие четыре строки отсебятины:
О, если б средь этой природы
Пожить мне на свете немного —
Душа бы моя отдохнула,
Я тверже бы веровал (!) в Бога (!)[270].
Из двух шевченковских слов
