В баре раздались аплодисменты.

– Есть что-то в этой песне, – сказал Джоуи Ди своей мыши, – отчего у Чэса крышу сносит.

– Меня от нее на части рвет, – ответил дядя Чарли. – Что я за дурак – потрясающее чувство, вы не находите? Прекрасное. И Ньюли! Какой голос! Какая жизнь!

Дядя Чарли начал готовить мне джин-мартини. Устав от размышлений, он принял единоличное решение. Он сказал, что я – «Осенний тип», как он сам, а старый добрый британский джин, хорошо охлажденный, на вкус как осень. Поэтому я буду пить джин.

– Каждому времени года – своя отрава, – сказал дядя Чарли, объяснив, что у водки вкус лета, у скотча – зимы, а у бурбона – весны. Отмеряя, взбалтывая и перемешивая коктейль, он рассказал мне историю Ньюли. Рос в бедности. Не знал собственного отца. Стал звездой Бродвея. Женился на Джоан Коллинз. Страдал депрессией. Искал отца. История мне понравилась, но гораздо больше понравился рассказчик. Мне всегда казалось, что у дяди Чарли очень узкий спектр эмоций, от меланхолии до мрачности, за исключением разве что тех вечеров, когда он возвращался домой из бара полный гнева. Но сегодня в «Публиканах» в начале вечера, окруженный друзьями и разогретый первой порцией выпивки, он был совсем другим человеком. Разговорчивым. Обаятельным. Способным уделять другому внимание, которого я добивался столько лет. Мы долго разговаривали – дольше, чем когда-либо, – и даже голос у него казался каким-то новым. Его обычные богартовские повадки стали куда богаче и разнообразнее. Он использовал более острые сочетания научных терминов и гангстерского сленга, и выговаривал слова еще точнее, словно перекатывая их во рту. Дядя Чарли звучал как Уильям Ф. Бакли[26], который угодил в камеру строгого режима.

Единственным недостатком этого нового дяди Чарли было то, что мне приходилось делить его с другими. Мой патологически застенчивый, скрытный родственник оказался вдруг талантливым артистом со своими преданными поклонниками. У него обнаружилась собственная оригинальная манера общаться, базирующаяся на откровенной грубости. Он приказывал посетителям заткнуться, завалить хлебало, попридержать коней и не рваться с места в карьер. Раз или два мне казалось, что он сейчас схватит бутылку сельтерской и выплеснет содержимое кому-нибудь в лицо. Когда народу в баре прибавилось, дядя Чарли обратился к одному из клиентов со словами: «Самое прекрасное, что мы можем сделать, чтобы наше общество оставалось цивилизованным – это спокойно дожидаться своей очереди», – после чего вернулся к оживленной беседе с приятелями, которым объяснял, почему Стив Маккуин – настоящая кинозвезда, а заодно просвещал насчет тонкостей поэзии Эндрю Марвелла. Пока половина посетителей пыталась привлечь его внимание, он читал второй половине наизусть «Его красавицу девчонку». Это был театр, и дядя Чарли играл в нем главную роль. Настоящий актер. Прежде чем смешать кому-нибудь коктейль, он словно задавался вопросом: «Зачем я это делаю – какие у меня мотивы?» Чем более методично он действовал, тем нетерпеливее гости себя вели, а он в ответ становился еще более методичным – и грубым, – отчего легион поклонников лишь сильнее восторгался им.

Ходя туда-сюда вдоль стойки, словно на сцене, дядя Чарли мгновенно и без всяких усилий перевоплощался в священника, проповедника, сваху, букмекера, философа, провокатора. Он играл множество ролей, слишком много, чтобы перечислить их все, но моя любимая была Маэстро. Музыкой, которой он дирижировал, была атмосфера в баре, а его дирижерской палочкой – «Мальборо-Ред». Все, что дядя Чарли делал в «Публиканах», в том числе курение, приобретало налет театральности. Он преувеличенно долго держал сигарету в руке, не прикуривая, пока она не превращалась в глазах его аудитории в подобие пистолета. Он превращал в представление простой жест зажигания спички и воспламенения сигаретного кончика. Мудрая фраза, которая далее вылетала у него изо рта, сопровождалась облаком дыма. Потом он стряхивал пепел – тук-тук, – и все, склонившись, наблюдали за ним, словно за Уилли Мэем, стучащим битой на домашней базе. Вот-вот что-то произойдет. Наконец он бросал сгоревшую спичку в стеклянную пепельницу с легким клац, и это было словно хоум-ран, отчего мне хотелось воскликнуть «Браво!».

Рассказывать про Ньюли и готовить мне мартини дядя Чарли закончил одновременно. Подтолкнул в мою сторону бокал. Я отпил. Он ждал. Фантастика, сказал я. Он улыбнулся – сомелье, одобряющий мой выбор вина, – и поплыл обслуживать троих мужчин в костюмах, которые только что вошли в главную дверь.

Прежде чем я успел сделать еще глоток, голос у меня за спиной воскликнул:

– Джуниор!

Я застыл на месте. Кто, кроме моего отца и матери, знает мое секретное имя? Я обернулся и увидел Стива – руки скрещены на груди, лицо нахмурено, как на знаменитой фотографии Сидящего Быка.

– Что тут происходит? Ты пьешь? В моем баре?

– Мне восемнадцать, шеф!

– С каких это пор?

– Уже пять дней как.

Я протянул ему права. Он внимательно их рассмотрел, а потом улыбнулся фирменной улыбкой чеширского кота, живо запечатлевшейся в моей памяти с детских времен.

– Боже, какой я старый! – сказал он. – Добро пожаловать в «Публиканы»!

Стив улыбнулся еще шире. Я улыбнулся тоже и продолжал улыбаться до тех пор, пока у меня не свело скулы. Никто из нас ничего не говорил. Я потер ладонь о ладонь, думая, что же сказать – какую-нибудь традиционную шутку насчет первой легальной выпивки в баре. Мне хотелось найти правильные слова, чтобы показать, что я достоин Стива. И его улыбки.

Дядя Чарли подошел к нам.

– Джуниор