— Ты был в Киеве?

— Нет.

— Я тоже не был там, так что немцы немцам рознь.

— Я дошел бы и до Киева, если бы меня не прошили еще в Польше. А как ты думаешь, в качестве какого немца я прошел бы по улицам Киева, хорошего или плохого?

— Ты полагаешь, они не чувствуют, как хорошо мы к ним относимся?

— Нет, не чувствуют.

— Ведь у нас на машине красный флаг, это должно им кое о чем сказать.

Они подъехали к шлагбауму. Часовой, увидев чужую машину, поднял автомат к груди, но в машину не целился. Не успела машина остановиться, как из леска выбежали солдаты, человек десять, и мигом окружили их.

— Ну вот, видишь, — вырвалось у Хиндемита, — нас только двое, а их целая армия… Ничего мы вам не сделаем, мы только хотели посмотреть…

Он медленно вылез из машины и энергично захлопнул дверцу.

До шлагбаума оставалось шагов десять. Ентц и Хиндемит медленно шли рядом. С каждым шагом нервное напряжение росло. Они позабыли слова, которые намеревались сказать русским солдатам.

Можно было думать, что русские поднимут шлагбаум, чтобы пропустить их, можно было надеяться, что их примут как союзников по борьбе, но ничего такого не произошло. Вместо этого один из русских добродушно и даже с усмешкой спросил у них:

— Ну, куда вам?

— Я ничего не понял, что он спросил и почему ему так весело, — буркнул Хиндемит.

— Мы приехали, — сказал Ентц, обращаясь скорее к Хиндемиту, чем к русским солдатам. И тут же добавил: — Вести с ними переговоры нет смысла. Они нам ничем помочь не могут. Лучше просить встречи с их генералом.

— Мы приехали к вам, — громко по-немецки проговорил Хиндемит.

Однако русский часовой не понял их и еще раз повторил свой вопрос, только на сей раз уже не так дружелюбно.

Хиндемит замахал руками, показывая, что они приехали к русским, затем повернулся к Ентцу и сказал:

— Смешно, очень смешно! Если в городе рассказать, что русские не пропустили коммуниста-бургомистра через свой шлагбаум потому, что никто не мог нас понять, весь город будет над нами смеяться, а твоя репутация как бургомистра пропадет навсегда!

Ентц в этот момент думал не о своем авторитете, а только о том, как объяснить советским солдатам цель своего приезда. Он подумал: если словами тут ничего не объяснишь, может, стоит прибегнуть к небольшой хитрости. Стыдного в этом ничего нет. Позже можно будет признаться, что у него не было другого выхода. Можно будет сказать: «Вы не поняли, что мы ваши друзья. Вы проявили по отношению к нам явное недоверие, а я никак не мог показать вам свое дружелюбие». Но Ентц не знал, к какой именно хитрости он должен прибегнуть, чтобы его поняли.

Он полез в карман и вытащил оттуда свое удостоверение бургомистра, раскрыл его и протянул русскому часовому. Их руки чуть не соприкоснулись, а взгляды скрестились. Нельзя было сказать, что это были дружелюбные взгляды.

Ентц держал удостоверение в руках, а русский не собирался брать его. Они все еще мерили друг друга взглядами, но разве можно по одному взгляду понять, чего именно хочет человек?

Потом русский взял удостоверение в руки и начал читать, однако по выражению его лица было видно, что он ничего не понимает. Русский особенно внимательно рассматривал подпись доктора Каддига, но что она могла сказать ему?

Солдат вернул Ентцу удостоверение с таким видом, с каким отдают пустую, ничего не значащую бумажку.

— Он не понимает по-немецки, — проговорил Хиндемит. — Точно так же и ты не смог бы прочесть русский документ, если бы тебе его дали. Мы сейчас по отношению друг к другу похожи на безграмотных.

Тогда Ентц подал часовому свое удостоверение личности с фотографией.

Часовой долго сравнивал фотографию с оригиналом. На это ушло несколько секунд. И вдруг русский увидел печать со свастикой: вмиг его лицо покраснело, он разорвал удостоверение на мелкие клочки и бросил их через шлагбаум. Повернувшись к остальным солдатам, которые стояли в отдалении, он громко крикнул:

— Фашист!

Ентц энергично замахал рукой, пытаясь объяснить, что никакой он не фашист.

«Ентц — не Раубольд, — думал в это время о бургомистре Хиндемит. — Раубольд, тот не выдержал бы и в сердцах крикнул: «Сам ты фашист!» Но Раубольд каким-нибудь образом да объяснил бы русским, чего именно мы хотим. А Ентц слишком вежлив и деликатен…»

Хлопая ладонью по шлагбауму, Ентц быстро-быстро говорил:

— Товарищи, мы так ждали этого дня! Так ждали! Мы верили в то, что он рано или поздно придет! Мы ждали вашего прихода! И вот вы здесь, почти совсем рядом с нашим городом, в котором вас еще нет. Сейчас между вами и нами нет разницы. Мы хотим поговорить с вами! Мы хотим высказать вам свою благодарность за все, но со своей стороны ждем от вас, по крайней мере, внимания!

Часовой, выслушав эту горячую речь, ничего не понял. Он склонил голову набок, сощурил глаза, посмотрел на солнце и, поправив обеими руками автомат на груди, медленно спросил:

— Никс фашист?

Ентц замотал головой.

Из группы солдат кто-то выкрикнул несколько слов, но ни Ентц, ни Хиндемит их не поняли. Часовой в ответ крикнул одно слово: «Давай!»

Спустя несколько минут русский солдат привел к шлагбауму женщину, невысокого роста и тонкую, как былинка. На ней были военная форма и миниатюрные сапожки.

— Куда вы хотите проехать? — спросила их женщина на немецком языке и, прежде чем Ентц успел ответить, добавила:

— Сюда вас не пропустят.

Ентц вежливо поклонился переводчице и сказал:

— Я первый антифашистский бургомистр города Вальденберга. Мы подняли восстание и победили. Мы установили в нашем городе антифашистскую власть, вооружили рабочих. Сейчас мы нуждаемся в советах и помощи, поэтому и хотели бы поговорить с каким-нибудь офицером Советской Армии.

Женщина долго переводила русским то, что сказал ей Ентц, и Ентцу вдруг стало как-то не по себе. Он просто испугался: ведь восстание, которое они организовали, было, по сути дела, еще не завершено.

— Солдаты проводят вас в русскую комендатуру, — объяснила Ентцу переводчица. — Без разрешения русского коменданта вы не имеете права ездить, куда хотите.

Часовой поднял шлагбаум. Хиндемит сел за руль, двое русских солдат с трудом уместились на заднем сиденье крохотного автомобиля мясника, положив автоматы себе на колени. Машина проехала незримую линию, которая являлась теперь границей и которой не было каких-нибудь пять суток назад. Вот так все и случилось, и не было никаких объятий, о