Академик Лысенко, вне всякого сомнения, занимает особое положение своеобразного лидера. Конечно, не только по вреду, который он своей неуемной, но хорошо управляемой энергией нанес биологической науке (хотя это приходит в голову прежде всего). Но еще и потому, что в его личности, как в фокусе, сошлись все наиважнейшие качества лидера именно советского псевдонаучного мракобесия: безграмотность, опирающаяся на безапелляционность; научная нечистоплотность, прикрываемая демагогическим разглагольствованием о благе народа; наконец, уникальный политический нюх, всегда верно ориентировавший его в направлении самой важной народнохозяйственной задачи. И, конечно, умение убедить политическую элиту страны в том, что задача эта будет решена только с помощью его «методов».

Поразительно то, что Лысенко – тщедушный (в научном смысле) человек – сумел не только практически остановить развитие биологической науки, генетики прежде всего, но и отбросить ее на долгие десятилетия на задворки мировой научной мысли.

Между тем генетика – одна из немногих наук, в развитии которой русские ученые еще в 20-х годах добились впечатляющих успехов. Но она слишком сложна для восприятия «народными академиками», к тому же оперирует понятиями, вовсе им чуждыми, – гены, хромосомы, мутация. Зачем весь этот буржуазный бред, когда люди, строящие социализм, нуждаются в хлебе уже сегодня, и советские аграрии, вооруженные самым передовым в мире мичуринским учением, обеспечат страну хлебом «без ген и хромосом».

Американский генетик Чарльз Давенпорт писал 17 декабря 1936 г. на имя Государственного секретаря США: «Я часто рассказываю американским студентам по специальности «генетика человека» о том, что Россия ушла далеко вперед по сравнению с США в этих исследованиях». И далее: «… мешать работе таких людей, как Вавилов, равносильно не только национальному самоубийству, но и удару в лицо цивилизации».

Но противоречие здесь заключалось в том, что так называемый «русский космизм», о котором шла речь ранее в этой книге, оказался явлением противоречивым, и даже лысенковщина в какой-то мере обязана своим появлением этому космизму.

В рамках этих традиций космокритический пафос преобразования и регуляции природы по разумному плану был тесно увязан с критикой специализированной, оторванной от народной жизни «кабинетной», «городской» науки, являющейся плодом «западной», «протестантской» культуры.

От такого противопоставления оставался всего один шаг до «всеобщей науки», «науки для всех», понятной любому, даже неучу. Наука оказывается при этом «всеобщим делом», а не привилегией кабинетных затворников, отгородившихся своими фолиантами от народа. Так, у родоначальника своеобразного философского течения – русского космизма, Н.Ф. Федорова «всеобщее знание» оказывается синонимичным «сельскому» и оно – это знание – должно опираться не на лабораторный эксперимент, а на «всеобщее наблюдение», которое, само собой, должно питать не какую-то там конкретную, а «всеобщую науку». Научный опыт ставят вообще все люди «в естественном течении природных явлений».

Понятно, что сама атмосфера послереволюционного погрома способствовала реактивизации этих, мягко скажем, странных идей. Они оказались милы сердцам марксистов-диалектиков, для которых всегда рассуждения о деле были куда важнее самого дела. Этим, пожалуй, можно объяснить тот энтузиазм, с которым советская власть приветствовала ученика Фёдорова К.Э. Циолковского несмотря на все его «завиральные» идеи относительно уничтожения всех пьяниц, проституток, собак, коров и прочей живности, чтобы при контакте с инопланетным высшим разумом нам не было бы стыдно за такую неразумную форму жизни, этим же увлечением к непосредственному экспериментированию над собаками, наверное, привлёк к себе внимание и академик Павлов, который на предложение Ленина о дополнительном пайке в голодное время, от пайка отказался, но попросил помочь вылавливать бездомных собак для эксперимента. Здесь явно чувствуются мотивы великой повести «Собачье сердце». А непосредственный практик Пирогов, вообще, стал легендой в отечественной хирургии. Это тот самый Пирогов-практик, который даже в свой медовый месяц собирался продолжать «резать» местных крестьян, дабы не потерять навык и продолжить эксперименты с хлороформом.

А уж когда поднялась волна борьбы за национальные приоритеты и стали сражаться с чуждым советской науке западным влияниям, доехали, как говорится, до точки. И все же, если оставить в стороне этот давно канувший в историческое небытие безграмотный лепет, то остается вполне резонный вопрос, который задавали себе многие историки драмы советской биологической науки, – почему социально-политическая и экономическая идеология большевизма сфокусировалась именно на генетике? Почему она стала пострадавшей стороной?

Причина одна: в смертельном единоборстве сошлись два взаимоисключающих образа науки – традиционно-европейский, силой насаждавшийся в русской почве еще Петром I, и отторгавшей его «народной науки», притащенной большевиками. Лидером традиционалистской европейской биологической науки в СССР был академик Н.И. Вавилов. Лидером «народной мичуринской биологии» – академик Т.Д. Лысенко.

Объяснение кроется и в общих политических симпатиях тех, кто пришёл к Власти после Октябрьской революции. Для большевизма в целом были характерны свои исторические предпочтения. Например, из всех исторических эпох они предпочитали Просвещение и близкое ему Возрождение. Вспомним, как в советской школе преподавали на уроках истории именно эти периоды. Возрождение «это апофеоз гуманизма, это освобождение человека от всех устаревших нравственных норм мрачного Средневековья. Средневековье же, в свою очередь, преподносилось как эпоха косная, эпоха сплошного мракобесия, безраздельной власти церкви, той самой ненавистной большевикам церкви, которая, по их мнению, душит всякую свободную мысль и прочее. Отсюда и борьба с церковью, и агрессивный атеизм, особенно ярко давший знать о себе в 20-30-е годы XX столетия, когда и проявил себя феномен «академиков» от сохи, выражаясь словами Маяковского, «от самой крестьянской земляной башки». На самом же деле возрожденческий гуманизм был явлением весьма противоречивым. Он покоился на таком явлении, как «обратная сторона титанизма». Об этом явлении прекрасно написано в книге А.Ф. Лосева «Эстетика Возрождения». Вот что там сказано по этому поводу: «Что такое обратная сторона титанизма?

Возрождение прославилось своими бытовыми типами коварства, вероломства, убийства из-за угла, невероятной мстительности и жестокости, авантюризма и всякого разгула страстей. Здесь уже не было никакой неоплатонической эстетики. Однако здесь, несомненно, сказался стихийный индивидуализм эпохи, эта уже обнаженная от всяких теорий человеческая личность, в основе своей аморальная, но зато в своем бесконечном самоутверждении и в своей ничем не сдерживаемой стихийности любых страстей, любых аффектов и любых капризов доходившая до какого-то самолюбования и до какой-то дикой и звериной эстетики… Она была аморальной и звериной в своем предметном содержании, но она же обладала всеми чертами самодовлеющей значимости, необычайной красочностью и выразительностью и какой-то, если выражаться кантовским языком, небывалой целесообразностью без всякой цели». И далее автор приводит краткий пересказ тех самых аморальных явлений, которые, подобно мрачной Тени, сопровождали собой весь четырёхсотлетний период Возрождения. Для полноты картины приведём здесь эти примеры, чтобы лучше разобраться в природе исторических симпатий большевизма, тех самых симпатий, которые и определили собой возникновение феномена «народных академиков». Вот эти примеры, которые перечисляет в своём фундаментальном труде А.Ф. Лосев: «Всякого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достигает в возрожденческой Италии невероятных размеров. Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам «ради денег делаться сводниками проституток», но все напрасно. Монахини читают «Декамерон» и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Тысячи монахов и монахинь живут вне монастырских стен. В Комо вследствие раздоров происходят настоящие битвы между францисканскими монахами и монахинями, причем последние храбро сопротивляются нападениям вооруженных монахов. В церквах пьянствуют и пируют, перед чудотворными иконами развешаны по обету изображения половых органов, исцеленных этими иконами… Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 куртизанок. В Ферраре герцог Альфонс среди бела дня голым прогуливается по улицам. В Милане герцог Галеаццо Сфорца услаждает себя за столом сценами содомии. В Италии той эпохи нет никакой разницы между честными женщинами и куртизанками, а также между законными и незаконными детьми. Незаконных детей имели все: гуманисты, духовные лица, папы, князья. У Поджо Браччолини – дюжина внебрачных детей, у Никколо дʼЭсте – около 300. Папа Александр VI, будучи кардиналом, имел четырех незаконных детей от римлянки Ваноцци, а за год до своего вступления на папский престол, уже будучи 60 лет, вступил в сожительство с 17-летней Джулией Фарнезе, от которой вскоре имел дочь Лауру, а уже пожилую свою Ваноццу выдал замуж за Карло Канале, ученого из Мантуи».