Вощинин долго стучал папиросой по крышке портсигара. Потом поднял на Соколова цыганские глаза под лохматыми бровями, проговорил:

— Ну что ж, давай раскрутим это дело! Ты кого хочешь отрядить себе в помощники?

— Если не возражаешь, Колю Жеребцова!

— Прекрасно! Он только что набрался силенок в отпуске, пусть с пользой поработает с тобой. Садись удобней, давай покумекаем, наметим план разыскных действий. Кстати, где сейчас Жеребцов?

Соколов улыбнулся:

— За дверями твоего кабинета, Платон Сергеевич.

Полковник расхохотался:

— Ты, Аполлинарий Николаевич, предусмотрителен! — И, нажав на кнопку звонка, приказал дежурному офицеру: — Жеребцова — сюда!

Вошел рослый детина с крутым разворотом плеч, с невинно-детским взором, с загорелым лицом и длинными ручищами. Еще недавно он был профессиональным борцом, побеждал многих именитых чемпионов. И теперь он порой тешил друзей-сыщиков тем, что, словно тульские пряники, ломал подковы. Храбрости Жеребцов был исключительной, в опасных делах равных ему не было.

Про Соколова и Жеребцова говорили: «Два сапога пара, один другого стоит!»

— Здравия желаю! — пробасил бывший цирковой атлет, и от этого нутряного голоса задрожали хрустальные подвески люстры.

— Давайте думу думать! — переходя на деловой тон, произнес Вощинин. — Дело, полагаю, кровавое и непростое.

Жеребцов был отправлен собирать оперативные сведения, а в это время профессор медицины Ивановский со своим ассистентом, Соколов, рабочие с лопатами и двое понятых, петляя среди могил, двигались за кладбищенским смотрителем — тридцатилетним Давидом Ципиным, долгий рост которого увеличивала копна черных курчавых волос. У смотрителя было такое печальное лицо, словно его самого собирались положить в могилу. Узнав, что Ивановский — знаменитый медик, Ципин заглянул в профессорские глаза и глубоко вздохнул:

— Ох! Вы должны знать, господин доктор, я сам мечтал быть врачом, а стал надзирателем мертвых. Так что же? Прикажете плакать? Но если бы я был врачом, то излечил бы свой, извиняюсь, геморрой. Вы рецепт не посоветуете? Я могу и заплатить, хотя и поиздержался. У нас украли сына — маленького Боруха, мы с женой везде ездили, искали. Потратили восемьсот десять рублей. А это не пустяк для бедного еврея! И не нашли. А вот и могилы несчастных женщин! Стол, как приказали, уже поставили. Если пришло время мертвых из могил таскать, то, значит, живым — фэртиг!

* * *

Первой подняли Эмилию, похороненную всего лишь несколько дней назад. Ее тело положили на стол, развернули тахрихим — саван. Ивановский кивнул ассистенту. Тот большим скальпелем вскрыл брюшную полость.

Смотритель не выдержал, заплакал.

Стоявшие рядом банки начали заполняться кусочками легких, печени, почек, сердца, толстых кишок положили более аршина.

Затем все, что осталось от доброй Эмилии, привели в порядок и снова предали земле — на сей раз до Последнего суда.

Теперь принялись за прах двадцатитрехлетней Екатерины…

Белая ночь была еще в полной силе. И в ее ясном беловатом свете вся эта кладбищенская сцена казалась нереальной, какой-то фантастической постановкой ужасов.

На другой день профессор Ивановский самолично пришел в сыскную полицию и сообщил Соколову результаты экспертизы.

— Можно не сомневаться, — поблескивал профессор стеклышками золотого пенсне, — что обе женщины скончались от введения в их организм большого количества мышьяка. Сестры Пучевич были молодыми здоровыми особами. Симптомы, наблюдавшиеся во время их болезни, представляют полную картину отравления. Яд был дан им в большой дозе, о чем свидетельствует и отличное состояние их сердец, не подвергшихся гниению. — Профессор откашлялся, попил зельтерской воды, любезно предложенной Соколовым, и продолжал: — Нет нужды напоминать вам, что мышьяк — противогнилостное средство. Обычно при отравлении мышьяк выводится из организма во время рвоты. Присутствие у Екатерины в теле мышьяка в количестве 0,580 грамма можно уверенно считать смертельным.

Профессор выразительно поднял палец:

— Что касается Эмилии, то у нее обнаружена прямо-таки лошадиная доза мышьяка — 0,981 грамма! Это удивительно потому, что больная боролась со смертью десять дней. Да-с, удивительно, ибо такое количество мышьяка убивает гораздо быстрее. Более того, за два дня до смерти у нее наступило значительное улучшение…

— И тогда бедной женщине дали еще одну, на этот раз смертельную порцию мышьяка, — завершил докторскую речь Соколов. — Вот откуда взялась «лошадиная доза», ибо первая доза вовсе не была «лошадиной».

— Именно так-с! — Профессору сия мысль, теперь казавшаяся простой, прежде в голову не пришла.

…Соколов быстро выяснил, что врачи, пользовавшие Эмилию, терялись в догадках по поводу симптомов заболевания: постоянная жажда, острейшие рези в желудке, судороги икроножных мышц, сильнейшая рвота — такое состояние свойственно всем видам желудочно-кишечных заболеваний. Введенный в организм мышьяк при жизни диагностировать практически невозможно. После трагического исхода муж Эмилии — Оскар просил докторов трупы не вскрывать, ссылаясь на религиозные убеждения.

Седенький профессор раскланялся, направился к дверям, но едва не был сбит с ног влетевшими в кабинет Жеребцовым и филером Гусаковым.

Жеребцов азартно закричал:

— Из Москвы получена депеша. Евдокия Петровна Павлова, православная, 1876 года рождения, проживала в старой столице с 1893 года. Служила посудомойкой в столовой Лазаревского института восточных языков. В 1895 году была уволена одновременно с поваром и уборщицей той же столовой без выходного пособия. Причина — массовое отравление студентов, обошедшееся, впрочем, без летальных исходов. Дело расследовала полиция, но конкретных виновников не нашли.

— Какие сведения удалось раздобыть здесь, в Петербурге?

— Евдокия после увольнения в Москве устроиться не сумела, перебралась сюда. Бедствовала. Эмилия Пучевич подобрала ее чуть ли не на улице — голодную и замерзавшую. Выдумала ей службу — учить на фортепьяно дочь Маргариту. Сама Евдокия освоила это дело еще будучи гимназисткой в Костроме. Учила плохо. Сестра Эмилии — Екатерина — предлагала отказать девице от места. И вообще, между Евдокией и Екатериной были натянутые отношения. Более того, Оскар Пучевич склонил Евдокию к сожительству. Эмилия об этом узнала, устроила скандал…

— Не Евдокии — ее она считала существом зависимым, а мужу, — вставил слово Гусаков. — Я только что встречался с нашими штатными агентами — дворником Пучевичей Максимовым и акушеркой Марией Мержвинской. Последняя уже семь лет знакома с семьей Пучевич, с той поры, как удачно приняла роды дочери Эмилии и Оскара Маргариты.