вызывает таксист, сделавший вам приятное? Неужто вы думаете, что таксисту только деньги нужны?

Развернулся. Прямо передо мной парень с поднятой рукой.

— Подвезите!

Я минуту молчу: вот тебе и выкупался!..

— Поездка дальняя, выгодная. Подброшу рублик.

Вот ведь черт: опять деньги! А если мне не хочется тебя везти? Если ты мне не нравишься? Если мне не по душе вот такие зеленые губошлепы, которые не жалеют отцовских или маминых денег?

Судьба шоферская горькая… Не тебе выбирать, кого везти, кого не везти.

Подошла девушка, плоскогрудая, поджарая, ростом — верста коломенская.

— Берет?

Как будто я могу не взять! Они же на досуге запросто накатают на меня цидулю, укажут номер моей старушки «Волги». Потом не отговоришься от начальника колонны Ховрина.

Сели. Едва успел сняться с якоря, обнялись, целуются. Для них меня нет. Я — деталь машины. У меня нет ничего человеческого.

Я не мог вытерпеть того, что они совершенно игнорировали меня. Вывез их на окружную дорогу и у деревни Теплый Стан высадил. Сказал, что тормоза не работают, и высадил. Парень понял все, полез с деньгами, но я впервые в этот день проявил свой характер и оставил их посреди дороги.

Я заехал на базу, написал рапорт и подал его Ховрину.

— Что такое, Вихарев? — Ховрин поднялся над столом, засыпанным серым пеплом сигарет.

— Прошу списать меня с базы…

— Списать? Ты мне брось дурить, Вихарев! Хочешь, чтобы база завалилась? Лето! Не понимаешь, что ли? Ты уйдешь, другой уйдет… Гоголя, что ли, с пьедестала снимать да за руль?

— Работать на такси… для меня сущие муки.

— Тебе? Женщины вкалывают, а ты — моряк. Эх, Вихарев!

— Не физические — моральные.

— Философствуешь все. — Ховрина злило мое равнодушное спокойствие.

— Что я поделаю с собой? Не хочется возить разную дрянь.

— Какую еще дрянь? Ты возишь наших, советских людей. Ну бывают иностранцы. Так они наши гости.

— Дряни много, товарищ Ховрин. Утром двое надули меня. А двоих я сам высадил: вели себя, как дома, а не в общественном месте.

— Ты, забываешь, Вихарев, что делаешь план.

— Ну как вы не поймете, что я не могу каждому без всякого чувства отдавать свой труд ради плана? Заработок? Не из каждых рук с радостью берешь деньги. Да и моряк я. Не люблю я тут в тесноте.

— Подумай, что ты делаешь? Променять Москву на море?

Я пожал плечами: для меня тут не было ничего непонятного. И сказал:

— Две недели, как я понимаю, надо отработать? — И вышел. Впереди еще было полсмены.

Ай да Сашка Чуфаров, вкрутил меня в такую историю!

2

Я шел порожняком по Симферопольскому шоссе, к Москве.

Был уже предвечерний час. Красный диск солнца еще не скрылся за лесами, но притушенный свет, рассеянный по небу, исходил, кажется, уже не от солнца, а жил сам по себе. В природе нежная, ласковая тишина, хотелось выключить мотор и бесшумно скользить по черной реке асфальта.

Жаль, что нельзя поставить на «Волгу» парус. Парус был бы в самый раз. Парус был бы серебристо-розовый, наполненный ветром. Я любил ходить в море под парусом. Ходить под парусом было моей страстью. Ничего нет на свете красивее полета парусника по волнам.

Милая далекая Балтика! Сколько суровых ночей провел я на охране тебя! Сколько счастливых часов летал я на паруснике по твоим волнам! Мне мила твоя пепельная пустынность и сдержанная строгость.

У ВИЛАРа я пришвартовался к глинистой обочине, спустился к ручью, умылся холодной водой. Все-таки это чудесно, что есть на земле вода.

И снова будто парус понес мою старенькую «Волгу».

С бугра уже виднелась груда горящих углей, высыпанных на горизонт. Это и была Москва.

Мягко журчал мотор. И казалось, жила волна за бортом, зеленоватая морская волна. И в груди щемило, словно я надолго уходил в слепую даль ночного моря и не скоро вернусь к родному берегу.

Я еще не увидел, а почувствовал опасность. Страшно вскрикнули тормоза, и машину бросило в сторону, и она, качнувшись вперед, встала поперек шоссе как вкопанная.

Был кто перед машиной или мне показалось?

Я оглянулся не сразу. В таких случаях не всегда есть силы посмотреть назад.

Стуча каблуками по асфальту, к машине подбежала женщина. Остановилась, тяжело дыша, не в силах сказать ни слова.

Злость закипела во мне. Сколько вот из-за таких дур страдает наших парней! Я взглянул ей в лицо. Лицо было бледное, а большие глаза светились радостным черным огнем.

Я минуту сидел за рулем, как бы заново привыкая к машине, потом включил мотор и дал скорость. Я еще не мог произнести ни слова.

Она сидела позади меня, тихо, вся подавшись вперед. Лица не было видно, в темноте лишь жутковато поблескивали глаза. Я слышал ее дыхание.

— У вас есть семья? Муж? Дети? — наконец заговорил я.

— Нет у меня никого!

— Ну отец, мать?

— Нет у меня никого!..

В голосе ее было отчаяние, но я не заметил его тогда. Во мне еще все кипело. Только потом, вдолге после этого вечера, я пойму ее состояние. А сейчас у меня было одно-единственное желание отчитать ее по нашим полным шоферским правилам, вытянуть, что называется, у нее душу. По-морскому я пока еще не думал ее отчитывать.

— У меня тоже никого нет. Но тем не менее… Беде не надо много времени. Беде хватит мгновения. И вот вы из честного человека делаете убийцу.

— Что вы выдумываете?

— И ничего я не выдумываю. Я фиксирую факты. Вы выскакиваете из-за поворота, когда у меня полный вперед. Шоссе-то пустынное. А тут вы со своим желанием попасть под колеса. Как это назвать?

— Ну вы преувеличиваете…

— Нет, я спрашиваю: как это называется? После целого дня, который я провел в кратере вулкана, и такой финиш… Вы даете себе отчет?

Она растерянно молчала. Чего и требовалось мне добиться! Важно, чтобы она поняла. Лучше, если она не будет при мне раскаиваться и просить прощения. Конечно, она получила бы его у меня с ходу и тотчас забыла бы о нем. Лучше, чтобы она ушла, не раскаявшись. Пусть ее наедине с собой помучает совесть. Мне бы удержаться от дальнейших разговоров, и все было бы прекрасно, но я уже вошел в роль казнителя:

— И вот толчок. Я гляжу на шоссе… Лежит человек… Первое желание — умчаться вперед, не поверить: ничего не было, не могло ничего быть! И когда поверил: это случилось, — помочь ему. Скорее в машину. Милиция. Короткий разговор в суде. И небо, размеренное на крошечные квадратики…