– А-а-а! – заорал в приступе первобытного восторга Никита и принялся лупить тварей горящей шваброй. Растрепанные грязные жгуты полыхали ярким факелом, пламя уже перекинулось на черенок, летели искры, шипела и пузырилась черная кожа… Подменыши прижимались друг к другу, пытались увернуться, выли – и отползали.

Сбежавшиеся дачники увидели сквозь серую морось необыкновенную картину: Никита Павлов, крича что-то неопределенно-призывное, хлестал посреди улицы горящей палкой двух огромных тварей, отдаленно напоминавших тысячекратно увеличенных пиявок. Твари шипели, ревели, разевали круглые зубастые рты, но покорно ползли туда, куда гнал их Никита – вниз по улице, к Сушке. А под забором бероевского особняка, прижимая руку к обильно кровоточащему бедру, сидела никому не знакомая девочка-подросток – с короткими светлыми волосами, круглощекая, испуганно глядящая на всех заплаканными глазами.

– Помогите ей! – крикнул Никита. – Не отпускайте! Она оттуда, снаружи!

Молодежь – Пашка, Юки, даже Андрей, из последних сил имитировавший скептицизм, – отправились вместе с Павловым, чтобы поглазеть на невиданных существ. Никита ловко удерживал подменышей посреди дороги, награждая огненным ударом за каждое отклонение от назначенного курса, и приговаривал:

– А я вам про что… Вот ваши звери, сучата бероевские… А она их людьми живыми кормила. Вот, глядите, вот ваши звери…

Юки с тревогой смотрела не на зверей, а на Никиту. Она никогда не видела его таким разъяренным, таким восторженно-жестоким. Таким злым. Он напоминал охотника, волочащего по снегу еще вздрагивающего в агонии волка – бог знает, из какого фильма или книги всплыл в памяти Юки этот болезненно-яркий образ. А еще у Никиты, ободранного и исполосованного, был вдобавок отрублен кончик безымянного пальца на правой руке, но казалось, что он не замечает ни боли, ни крови, в которой перемазан с ног до головы.

Они дошли до реки, до глинистого спуска к воде. Никита успел краем глаза заметить торчащую в кустах деревяшку – одну из Катиных удочек-закидушек. Звери скатились по влажной глине, точно бобры или тюлени. Их уже не надо было направлять, они сами ползли, извиваясь, к воде.

– На реку нельзя, – неуверенно напомнил Андрей.

Никита только махнул рукой – забыв, что все еще держит в ней горящую палку, от которой Андрей шарахнулся, – и спустился вслед за тварями.

Подменыши нырнули в зеленовато-бурую воду один за другим, оставив круглую дыру в ряске. И ничего больше – ни кругов, ни пузырей. Исчезли, будто их и не было.

– И все? – шепнула Юки, втайне ожидавшая, что сейчас из реки выйдут настоящие бероевские дети, целые и невредимые, и наступит хотя бы относительный хеппи-энд.

– Больше никого не сожрут, – Никита шумно выдохнул и швырнул в воду свой догорающий факел.

Стасю обступили незнакомые люди. Они что-то говорили, тянули к ней руки, но она не понимала, речь распадалась на отдельные бессмысленные слоги, которые тоже тянулись к Стасе, окружали ее облаком, как кусачая мошкара. Паника нарастала внутри, время тянулось медленно и туго, как ириска, медленно открывались и закрывались чужие рты. Дышать стало тяжело. Стася вдруг поняла, что эти люди – гораздо страшнее тех черных зверей и их сумасшедшей хозяйки. Звери были зверями, у них не было разума, они просто хотели есть. А сейчас ее окружали люди. Трясущиеся руки, опухшие измученные лица, жадные тяжелые взгляды. И запах, от этой толпы шел кислый, больной, страшный запах. Так иногда пахнут нищие в метро – те, что пытаются разжалобить угрюмых пассажиров культями и язвами. Звери были зверями, а эти люди когда-то были нормальными, разумными. Но потом с ними что-то случилось. Может быть, они уже умерли, просто не знают об этом и продолжают вставать по утрам, одеваться, бесцельно бродить по земле…

– Вы мертвые! – завизжала Стася. – Мертвые!

Дачники отпрянули – этот вариант они тоже уже и рассматривали, и обсуждали, и он особенно их страшил. А Стася, стиснув зубы от боли, вскочила и побежала прочь от них, припадая на раненую ногу. Сзади затопали, погнались, раздались голоса:

– Стой! Не бойся! Подожди!

Но Стася бежала не оглядываясь, думая только об одном – как бы не потерять сознание, не упасть, не достаться им. Потом на ее пути возник забор из рабицы, и она поползла по нему наверх, цепляясь пальцами, и перевалилась через край, а потом стало темно. Ее понесло куда-то назад, вниз, и Стася провалилась в тошнотворно крутящийся калейдоскоп смутных образов: луна-парк, ей четыре года, и мама не хочет покупать ей сахарную вату…

Через пару часов самые смелые вьюрковцы залезли в особняк Бероевых. И нашли в подвале, среди страшного беспорядка, разбитых банок с заготовками и рассыпанных стройматериалов, множество человеческих костей – от совершенно неопознаваемых, изглоданных фрагментов до целых скелетов с остатками плоти. В одном из этих скелетов, который сохранил даже часть лица, все единогласно опознали самого Бероева. А еще там нашли Светку. Кто-то почти оторвал ей голову, а на шее и лице остались следы пальцев, превратившиеся в лиловые кровоподтеки.

Никита обратно к Бероевым не пошел, он отправился на участок Петуховых. Председательша одиноко несла свою вахту у двери гаража – только теперь она сидела на заботливо принесенном кем-то стуле и дремала, закутавшись в шаль. Услышав шаги, она подняла голову, прищурилась – подслеповата, оказывается, была бессменная Клавдия Ильинична. И отпрянула, разглядев, кто и в каком, что самое главное, виде к ней явился.

– Ключ, – потребовал Никита, сунув к самому носу председательши побуревшую от потеков крови ладонь с отрубленным кончиком пальца.

Ярко-зеленый мох пружинил под ногами, в траве краснели глянцевые, тесно прижавшиеся друг к другу шарики костяники. Стася брела по лесу, пошатываясь как пьяная и даже не напевая, а шепча застрявшую отчего-то в голове песенку из старого мультфильма:

Кровь из раны уже почти не текла, обильно выступивший пот приятно холодил лоб. Стася стала легкой и пустой, ей было почти хорошо. Только куда-то запропастился Дэнчик, вытащивший Стасю в этот чертов поход, и она никак не могла его найти – он прятался за деревьями, шуршал и чирикал в листве, подкидывал ей под ноги вместо хлебных крошек грузди, похожие на сухие белые кости, – чтобы Стася знала, куда идти.

По дороге с облаками…

Переплетенный корнями земляной столб вспучился перед ней – огромный, выше темных елок, которые обступали тропинку. С него сыпались иголки и черные лесные муравьи.

Конечно, это был Дэнчик, она наконец нашла его. Стася улыбнулась и шагнула ему навстречу.

После всего, что случилось за последние несколько дней, Вьюрки как-то сникли, растерялись. Никто не бродил по улочкам, не копался в огородах, не стучал топором у дровяного сарая. Пашка валялся на даче с высокой температурой – укушенная нога, на боль в которой он так долго, по-пацански старался не обращать внимания, наконец распухла до глянцевого отека. Гена ставил ему компрессы, ругался, пугал гангреной. У бывшего фельдшера хлопот и без Пашки хватало – сменить очередную повязку обтесанному топором Павлову, который только чудом лишился всего-то кончика пальца вместе с половиной ногтя, загнать обратно в постель неугомонную рыбачку Катю, у которой он подозревал сотрясение. Отпоить дефицитным корвалолом председательшу, она совсем плохая стала – то оживала, суетилась, поговаривала даже об очередном общем собрании, – а то вдруг забивалась в какой-нибудь дальний угол и молча обливалась там слезами. Все удивлялись, как быстро и бесповоротно подкосило Клавдию Ильиничну внезапное вдовство, превратив из важной, самоуверенной командирши, на которой, можно сказать, все Вьюрки и держались, в жалостного вида старуху. Петухов, считавшийся – и, возможно, вполне заслуженно – бесполезным подкаблучником, был ей, оказывается, необходим, как запаршивевшая кривая рябинка бывает необходима крепкому на вид забору. Сруби ее, и забор сразу завалится без невзрачной своей опоры.