Самые фанатичные коммунисты, в том числе Винценц Мюллер, Хейнрих Хоман и Арно фон Ленски, были выбраны в качестве членов будущего политбюро национально-демократической партии. Туда же вошел и эмигрант, имевший советское гражданство, доктор Лотар Больц. Все эти люди должны были одновременно состоять на связи с НКВД в Западной Германии. Другие их товарищи, такие как Эгберт фон Франкенберг, полковник Адам, полковник Людвиг и многие другие, получили незначительные посты в Социалистической единой партии Германии. Кое-кто из офицеров и генералов отправился служить в народную полицию.

Все эти люди, а также мои друзья, с которыми я обсуждал свой разрыв с партией, были уверены, что находятся на стороне тех, за кем стоит будущее. Пражский путчнаполнил их энтузиазмом. Предложенные должности и безопасность для несчастных путников означали смысл жизни, делали их активными работниками. В суматохе постигшей Германию катастрофы, если смотреть на жизнь из советской тюрьмы, победа коммунизма действительно кажется вопросом нескольких лет. Вознесенные в высь мировой политики, эти люди считали: для того, чтобы Германия снова стала мировой державой, она должна тесно сотрудничать с Советским Союзом. Ведь, принимая во внимание техническое превосходство нашей страны, она вскоре смогла бы занять ведущее положение в союзе советских государств.

Надежда на свою толику власти, на привилегированное положение особенно притягивает самых активных и решительных среди них. Они знают, как превратить идею в личный интерес, как стать в процессе всемирной исторической борьбы (которая, если верить большевикам, должна завершиться победой коммунизма) молотом, но не наковальней.

Несомненно, смесь неправильно понимаемого патриотизма, неверно выбранный путь к прогрессу, амбиции и явно или неявно выраженное приспособленчество играло важную роль в принятии всеми нами решения в пользу коммунизма. Но это не полностью объясняет, почему мы так легко стали жертвами большевистской идеологии. Наверное, это был страх «вообще потерять веру во что бы то ни было», страх, который владеет каждым в обстановке хаоса, надежда найти психологическую опору в сильном дисциплинированном коллективе. Это и отдало нас во власть большевистских партийных догм и злобной теории классовой войны, удерживавших нас, подобно якорю.

В этом мире, куда мы попали так далеко от дома, не зная своей судьбы, мы трансформировали свой страх в культ новой власти, поддавшись общему искушению.

Я считаю мелкобуржуазными колебаниями и слабостью не готовность порвать с советизмом, а, наоборот, бросившую нас в его объятия психологическую уступчивость.

7 августа 1950 г.

Если считать критерием успех государственной политики, то наивные верующие, фанатики и недобросовестные теоретики террора в коммунистическом лагере сейчас могут показаться сильнее, чем защитники свободы совести и духа, которых всегда сдерживают сомнения и моральные терзания. Кто может отрицать, что сегодня большинство в западном мире мечется между двумя крайностями: насмешливой недооценкой врага и паническим ужасом перед ним, между желанием развязать превентивную войну и явно выраженным пораженчеством?

Но является ли советская опасность и наличие во всем мире «пятой колонны» большей угрозой, нежели стремительное распространение коммунизма, во что нам всем пришлось поверить после Сталинграда?

Военная победа над Гитлером, несомненно, означает временный конец непрерывной серии кризисов, которыми сопровождалась жизнь в Советском Союзе с самого начала: Гражданская война и интервенция, мятежи, голод, экономический хаос, кризис Коминтерна, внутрипартийные раздоры и, наконец, нападение со стороны национал-социализма. Все эти проблемы были по большей части прямым результатом личных амбиций Сталина и отход по его инициативе от принципов революционного интернационализма и демократии внутри партии. Они характеризуют длительный процесс, в ходе которого диктатура интеллектуальной элиты заменяется диктатурой группы террористов, персонифицировавшейся в лице Сталина, над пролетариатом. И не кто иной, как Гитлер, оказал Сталину решающую помощь в этом процессе. Его нападение на «святую матушку-Россию» дало именно те результаты, которые не смогла достичь большевистская пропаганда, и прямым доказательством этому было полное моральное разложение в Красной армии в начальный период войны. Теперь же в глазах русского народа Сталин стал героем. Если первый этап войны, когда вермахт вел наступление на превосходящие его по численности силы противника и дошел до Терека и до Сталинграда, обнажило всю пустоту и бессилие диктатуры Сталина, то какая бездна лежала между ним и народом в политическом и социальном плане, и все-таки, воспользовавшись ситуацией и взяв на вооружение патриотизм нации, сталинисты сумели преодолеть эту пропасть. Это нацистские функционеры на местах, команды уничтожения из СС, призывы Розенберга и Риббентропа к аннексиям привели русских в сталинский лагерь. Робкие попытки, связанные с именем Власова, с помощью которого высшее руководство немецкого МИДа попыталось придать нападению на Советский Союз характер освободительной войны, уже не могли ничего изменить. В своей неискренности их можно сравнить разве что с созданием по другую сторону фронта Национального комитета «Свободная Германия». Воплощению в жизнь как того, так и другого проекта препятствовал тот террор, который нацистская партия практиковала по отношению к пленным и народу, который стремилась «освободить». Так был упущен шанс политическим путем устранить режим Сталина. В военном отношении одна Германия тоже не смогла одержать победу: это было просто выше ее сил.

Это, однако, не значит, что часто повторяемый в начале войны тезис о том, что с наступлением века моторов русские просторы как военный фактор потеряли свое значение, был совсем неверен. Никто не может знать этого лучше, чем сам Сталин, который говорил о нападении вермахта даже значительно уступающими противнику количественно силами как о почти смертельной угрозе для существования Советского Союза. Если вермахт сумел дойти до Сталинграда, то из этого ясно вытекает, что советские армии были бы разгромлены любыми равными им по количеству войсками при условии, что те не испытывали бы ограничения с поставками артиллерии и другой военной техники, как это было в немецкой армии. Техническое превосходство западного мира заставило бы русских отступить за Урал. И все это потому, что преимущество в территории сейчас отступает на второй план по сравнению с силой и мощью мотора. Та агрессивность советской политики после Потсдама, казалось бы, свидетельствует о том, что хозяева Кремля придерживаются на этот счет другого мнения и считают себя очень сильными. Но любой психиатр знает, что люди, страдающие приступами страха и неуверенности в себе, часто бывают агрессивны. Наверное, этим объясняется и агрессивность СССР. Практически любой анализ официальной и неофициальной государственной пропаганды в этой стране заставляет сделать вывод, что ее руководители считают необходимым раздувать в себе и в своих подданных смелость и имитировать силу.

В этом заключается реальная опасность. Никто не может гарантировать, что в один прекрасный день вожди режима не попадут под влияние собственной пропаганды и не потеряют чувство меры при существующем балансе сил. Никто не может гарантировать, что они неожиданно не решат преодолеть свою внутреннюю несостоятельность и не бросятся в поисках таких заманчивых побед в другие страны. Любой тоталитарный режим умеет атаковать неожиданно.