Мэтр в этих крапинках», – подумала я, прежде чем начать сомневаться в том, что видели мои глаза. Я снова почувствовала радость, смешанную с грустью, некое странное чувство, которое я часто испытываю, когда думаю о нем. Я хочу сказать, что мне было грустно оттого, что лицо Мэтра и его тело были покрыты этими желтыми крапинами, и еще оттого, что ни одна женщина, кроме меня, никогда не смогла бы любить его таким. Я подумала, что никогда больше мне не придется страдать от ревности. Вот о чем я думала, когда Мэтр вдруг поднялся и вышел из спальни в салон. Шторы были задернуты, вся комната была погружена в полумрак, но я заметила, что он стоит на коленях и что-то ищет впотьмах. «Что вы ищете?» – «Перламутровую пыль! Эту пыль, смешанную из золота и серебра! Слетев, она непременно должна была осесть здесь. Вот что я ищу!» Он стоял на карачках, нагнувшись вперед, и шарил в темноте. «Как странно», – проговорил он, нигде не находя этой пыли. «Это наши глаза сыграли с нами злую шутку», – чуть было не сказала я, но промолчала: зрелище Мэтра, ползающего на коленях в поисках того, чего не существует, было весьма забавным. Обычно я не могу удержаться от смеха в подобных ситуациях, как на похоронах, например. И тем не менее на этот раз я владела собой, понимая, что Мэтр не в себе, что он мечется, совершенно растерянный, в поисках своей золотой пыли. «Да, здесь ничего нет, у меня глюки», – вдруг объявил он. Потом поднялся и направился за очередной дозой кокаина. В какую-то минуту я подумала, что лучше было бы все прекратить. Я не отвергала мысли убить себя, умереть вместе, как бы случайно, и я тоже втянула две очередные дорожки кокаина. Сердце мое бешено заколотилось, я почувствовала, как у меня онемели пальцы рук и ног, а потом испытала столь неудержимое желание, что чуть не бросилась на Мэтра, готовая целовать каждую частичку его тела, как он вдруг сказал: «Рейко, зажги-ка свет». Я включила люстру, и на мгновение мне показалось, что я слышу стремительное движение света. Раздался странный звук – совсем как когда включают генератор или прожекторы рампы на сцене театра. Потом я увидела спираль, световой поток. Когда я вспоминаю об этом, то думаю, что это был обман зрения, сетчатка глаз была повреждена, и все, что я видела, явилось следствием этого повреждения. Спираль сходилась с кровеносной сеткой глаза, как на анатомических таблицах, которые я как-то видела в учебной передаче: спираль расширялась, как паутина, крапины покрывали весь спектр цветов от желтого до красного, золотые и серебряные блестки – все это было очень красиво, хотя и длилось всего какие-то секунды. Я не чувствовала никакой боли. Разве только немного пощипывало слизистую носа, однако глубоко внутри меня был спрятан узел боли, концентрация самого страдания. Оно буравило мои виски, это было как свет, разлившийся у меня в голове. Мне было трудно дышать, боль побежала по всему телу. Потом мы выпили аспирина, даже не знаю сколько, и так и лежали на полу, довольно долго, сжимая руками раскалывающиеся черепа и стеная. На следующий день Мэтр попросил меня ехать в Париж. Я должна была сниматься в небольшом фильме у одного немецкого режиссера, в главной роли. Я раздумывала, не зная, на что решиться, поскольку Мэтр сам вмешался, чтобы мне дали эту роль. Он все устроил: квартиру, частные уроки французского, школу танцев, и все за один день, благодаря посредничеству одного из своих парижских друзей. Он указал мне рестораны японской кухни, находящиеся недалеко от моей квартиры, китайские рестораны и дал мне список людей, говорящих по-японски и по-английски, к которым можно было обратиться, если что. Вот так я попала в Париж. Мэтр до сих пор иногда присылает мне деньги, и знаете, у меня уже скопился небольшой капитал!

Что-то в лице Рейко не давало мне покоя, и скоро я понял, что это были ее губы. Только губы блестели на ее лице, скорее всего из-за макияжа: они казались влажными. Рейко была человеком совершенно иного плана, нежели Кейко Катаока. Кейко производила такое впечатление, будто ей ничего не стоило все разнести на куски, и не только физически, но и буквально одним словом, малейшее препятствие, которое могли противопоставить ей мужчины, обращая против них их же комплексы, которые ей легко удавалось распознать. Единственный способ вести с ней разговор – это стоя на коленях у ее ног. Что же касается Рейко, то она, казалось, отвергает всякую форму общения. Это могло означать, что она никогда не дала бы себя изнасиловать, либо совсем наоборот: ее уже кто-то изнасиловал, превратив тем самым в ничтожество.

– Как поживает Кейко? В последний раз, когда мы спали вместе, все втроем… да, той ночью, кажется, это было на Сицилии, в Таормине, тогда еще стояла полная луна, шелковые простыни…

Рейко говорила не отводя взгляда. И тем не менее она обращалась вовсе не ко мне. Казалось, она говорит сама с собой.

– Мы отправились в Таормину на фестиваль классической музыки, на котором один из друзей Мэтра получил какую-то премию. Мы поехали туда все втроем под тем предлогом, что на Сицилии было превосходное вино. Это было как раз спустя несколько дней после того, как мафия якобы расстреляла из пулемета то ли судью, то ли мэра, уже не помню. Там было много знаменитостей, больших людей, даже не вспомню сейчас, кто именно: Микеланджело, Паваротти, Кири Те Канава; естественно, охрана была усилена, невероятное число полицейских и солдат живой преградой выстроились в ряд от аэродрома до самого отеля. Меня вся эта полицейская обстановка прямо взбудоражила. Однако все, что было связано с силами порядка, будь то полиция или армия, страшно раздражало Мэтра, я бы даже сказала, что он был напуган, поскольку в любой момент нас могли подвергнуть досмотру, а у него всегда с собой было до черта наркотиков. На мне было бальное платье, которое Мэтр купил мне в Париже, незадолго до отъезда… Я… У меня было совсем мало одежды в европейском стиле, и Мэтр подарил мне множество платьев. У Кейко их было не сосчитать, и все одно лучше другого; в тот вечер она решила надеть одно очень элегантное, от Жан-Поля Готье. Мы добились от Мэтра, что обе наденем колье, связанные цепочкой, и он будет прогуливать