— Не отсылайте записку, господин генерал, — попросил Сукина один из доброжелательно настроенных друзей, — она не поможет… Бесполезно. В результате пострадаете вы. Атаману все записки — что мертвому припарка.

Будучи честным человеком, генерал искренне страдал от того, что видел, — не отправить бумагу, да еще после того, как ознакомил с нею своих друзей, — он не мог. Результат же доброжелатель генерала предсказал точно: Сукин был вызван на заседание круга и «за грубую клевету на войскового атамана и правительство» исключен из казачьего сословия. Кроме того, войсковой круг направил Верховному правителю Колчаку бумагу, в которой просил снять Сукина с должности командира корпуса. В общем, атаман разделался с Сукиным в полной мере.

Точно так же он разделался с «неблагонадежным» полковником Рудаковым, которого вначале послал в Китай за провиантом и винтовками, а потом неожиданно предположил, что Рудаков, завернув на обратном пути в Омск, может дать атаману нелестную характеристику. Дутов решил просто-напросто уничтожить полковника, опередив его и отправив в Ставку на него такую характеристику, с которой тому не только в войсковом правительстве нельзя работать, но и погонщиком верблюдов…

В письме Колчаку Дутов предостерегал адмирала от контактов с неугодным полковником, обвинял Рудакова в ничегонеделании, болтовне, жадности, хитроумии, в ловкости и готовности ради денег продать кого угодно и что угодно, даже войсковое знамя. В довершение всего он сделал недвусмысленный намек на то, что Рудаков «замешан в некрасивых сношениях с германскими агентами через жену-польку».

В этом был весь Дутов. От дел армейских Дутов отходил все дальше и дальше, на первое место выдвигались дела политические. Армией за него стал командовать не Акулинин — близкий человек, а начальник штаба Вагин[57].

Положение на фронте делалось все хуже. Но теперь Дутов уже имел возможность потирать руки, будто не имел к неудачам никакого отношения, и говорить:

— Это все Вагин виноват. Обращайтесь за объяснениями к нему.

Однако на совещании в Челябинске по планированию летних операций девятнадцатого года присутствовали и Вагин, и сам Дутов, — атаман по-прежнему боялся, что его кто-нибудь подсидит, либо представит перед Ставкой в невыгодном свете, и лично поехал в Челябинск. В Челябинск прибыли все — и адмирал Колчак, и начальник его штаба Лебедев — любитель пошаркать штиблетами по паркету, как посмеивались командующие всеми колчаковскими армиями, пропахшие порохом и горелой землей, табаком и потом.

На совещании обсуждали два плана. Один предполагал наступление на Пермь — Вятку — Вологду с последующим штурмом Москвы, второй — на юг, навстречу Деникину, — это был план командующего Сибирской армией чеха Гайды — большого любителя хапать чужое добро. Для второго плана нужно было пройти всего ничего, — девяносто верст.

— Когда мы соединимся с генералом Антоном Деникиным, у нас хватит сил взять Москву без всяких северных вариантов, — доказывал Гайда на совещании. — Если возьмем Москву, то через две недели перед нами встанет на колени вся Россия.

План Гайды поддержал единственный человек — Дутов. Разгорелся спор. В конце совещания Колчак поднялся с кресла и произнес раздраженно:

— Кто первым дойдет до Москвы, тот и будет хозяином положения. А встанет ли Россия на колени или не встанет — это вопрос второстепенный.

Адмиралу надоело пустое словесное соперничество генералов, постоянные подсиживания, ссоры, — нужны были победы, дело, а их не было.

В начале марта развернулось большое весеннее наступление. Вскоре белыми была отбита Уфа. Армии выстроились в сложную многоугольную фигуру, приводя в действие северный план, утвержденный высоким челябинским совещанием.

Зима оказалась затяжной, холодной, с обильными снегами, в некоторых местах, особенно низинных, снег был таким глубоким, что лошади проваливались в него с головой. Еремей в январе был ранен — в степи столкнулся с красным разъездом, еле ушел от голодных злых конников — конь под ним был добрый, он и вынес. Пуля клюнула Еремеева уже вдогонку, прошила плечо, выдрала кусок полушубка и растворилась в пространстве.

В дутовских частях царила неразбериха, командиры в полках и казачьих сотнях менялись, будто дети во время игры в салочки — это позволяло фронтовым друзьям во время переформировок соединяться вместе. Калмык, Еремей, Удалов, Потапов, Сенька Кривоносов, многодетный Пафнутьев — все теперь держались вместе. Когда люди сбиты в один круг и понимают друг друга с полуслова, то и прожить, и воевать бывает легче легче.

Еремеев выздоравливал медленно.

— Бульончиком бы тебя, друг, попоить, — озабоченно глядя на Еремея, проговорил калмык, — с травами, да с целебными кореньями… Бульон из зайца, например, был бы очень хорош.

Зайцы, да и другие звери в степи водились, но всех загнала в норы, а то и вообще выбила из этих мест война.

Удалов, похудевший, с тусклым серым блеском в глазах отрицательно покачал головой:

— Вряд ли сейчас мы отыщем косых в степи.

Одно время он посытнел было, пополнел, набрал вес. Казаки не упускали случая подковырнуть его, иногда даже величали генералом, но сейчас вид у Удалова был отнюдь не генеральским, — кожа походила на старую безразмерную шкуру, морщинистые щеки неряшливо нависали над подбородком, в глазах отсутствовала жизнь.

Калмык сделал приглашающий жест:

— Поехали со мной!

Бивший сапожник с хрипом втянул в себя воздух, в груди у него что-то простудно заклокотало, Удалов прислушался к самому себе и пожаловался:

— Что-то ослаб я.

— Не ты один ослабший такой. Поднимайся. Давай выедем в степь.

— Ага. И нарвемся на красный наряд. Как он вот… — Удалов покосился на лежавшего на грубом топчане Еремея.

Разговор происходил в покрытой черной соломой клуне[58]— это все, что осталось от некогда богатого казачьего хутора, разбитого прямым попаданием тяжелого снаряда. Еремеев, услышав, пошевелился, открыл глаза, лицо его сморщилось страдальчески, рот сполз в сторону, и казак вновь закрыл глаза.

— Главное — не поддаваться хворям, сопротивляться до конца, — сказал калмык. — Через себя переступить. Понятно? Поехали!

Удалов потряс головой, словно его пробил электрический заряд, и молча поднялся со скамейки, на которой сидел. Едва они вышли за порог клуни, как взвыл ветер. Удалов пошатнулся, поглубже запахнул шинель, сделал шаг в снег.

— Без коней утонем, — произнес он хрипло.

Калмык забрался на лошадь, поперек седла положил карабин.