Новый вопль. Тишина.

Они выскочили в коридор. Тусклый свет вполнакала. Экономия электричества – европейский стиль.

– Кто кричал? Где?!

– Тихо, – Кравченко прислушался. А затем ринулся в сторону шагаринских апартаментов.

Мещерский побежал за ним, боясь отстать. Коридор, двери, двери. Двери спальни Петра Петровича Шагарина – и здесь свет вполнакала непогашенной настольной лампы. Роскошной лампы от Дольче-Габанна.

– Его нет в спальне! – крикнул Кравченко.

Внезапно Мещерскому почудилось… Глухие удары. Словно где-то кто-то бьется в каменную стену. Стучит… Нет, это кровь стучит в висках, это сердце… Живое, зашедшееся страхом и болью…

И тут снова дикий вопль. И следом крик из-за двери соседней спальни Елены Андреевны:

– Что? Что опять?!

Она – на пороге в ночной рубашке. Бретельки сползли с плеча.

– Вадим, Сережа! Кто это так жутко кричит?

– Где ваш муж? – рявкнул Кравченко.

– У себя. А что… его нет?

– Вадик, это не здесь, это где-то там, – Мещерский махнул рукой, куда бежать на крик в этом замковом лабиринте?

И новый вопль, сорвавшийся на истошный поросячий визг.

– Это Злата кричит! Скорей! – Кравченко увлек Мещерского за собой.

Но кричала не Злата. Они столкнулись с ней в гостиной, вскочившая с постели, она была белее мела.

– Это там… Я проснулась от крика… Это где-то там, я не знаю, я смертельно боюсь, – она бормотала бессвязно, потом судорожно перекрестилась.

– Где там?!

– Там… у нее.

«В том крыле комната Маши Шерлинг», – пронеслось в голове у Мещерского. И в следующую секунду сам он уже несся следом за Кравченко.

Поворот коридора. Лестница. Тьма, тьма кромешная…

– Свет не зажигается!

– Вадик, а вот фонарь!

Когда Кравченко схватил джинсы с кресла, Мещерский точно сомнамбула ухватил фонарик. Тот самый. Чисто механически все последнее время он совал его под подушку. Как талисман.

Пятнышко света уперлось в дубовую дверь.

– Вот здесь! – Кравченко что есть силы ударил по двери ногой, ожидая, что она заперта изнутри.

Дверь распахнулась, и он едва не рухнул, потеряв равновесие. Кружок света дернулся и…

В короткую долю секунды они увидели на кровати… обнаженное женское тело, распятое на смятых, сбитых окровавленных простынях, а на нем словно какой-то бесформенный шевелящийся белый нарост. Свет фонаря вырвал из темноты складки ткани – белесой, как саван, и…

От неожиданности Мещерский вскрикнул – из-под белесого капюшона на них глянуло нечто – черное как уголь, источенное белой гнойной сыпью, красноглазое, с торчащими совершенно фантастического вида клыками.

Хриплый крик ярости и какое-то тяжелое железо ударилось о притолоку рядом с ними. Нечто выпустило свою добычу, спрыгнуло на пол и метнулось к открытому окну.

– Держи его! Уйдет! Окно выходит на галерею!

Послышался стон, они бросились к кровати.

– Она жива! Ее кто-то привязал. – Кравченко пытался разорвать веревку, которой руки и ноги Маши Шерлинг были намертво прикручены к спинке и ножкам кровати.

Тут в комнату ввалились Лесюк – в одном белье, Елена Андреевна, две горничные.

– Что это было?!!

– Где ее отец? – крикнул Мещерский. – Где Шерлинг? Вы его видели?

– Вон оно! Я его вижу! Господи боже мой, это не сон, я его правда вижу! – донесся с галереи истошный вопль Златы.

Кравченко вскочил на подоконник. Что-то привлекло его внимание – белый лоскут, зацепившийся за шпингалет…

– Где она? Где эта тварь?

Злата визжала, тыча пальцем в темноту. Рядом с ней стоял Гиз – не похожий сам на себя, растерянный.

– Я тоже видел что-то вон там, у дозорной башни. Что-то странное, – он указывал на двор. – Он… оно было там… и пропало… наверное, снова ушло в подвал!

– Он же закрыт на замок! – Кравченко бросился к лестнице.

Мещерский догнал его только на середине двора.

– Маша веревкой бельевой прикручена, – сообщил он на бегу. – Живая она, у нее только небольшая рана на голове, поэтому и кровь… А знаешь, чем в нас швырнули? Каминным совком для углей. Я об него споткнулся, когда за тобой бежал… Совок как палица боевая – тяжелый… Вадик, я думал… Черт, про вампиров-вурдалаков разная хреновина в голову полезла… А у нее, у Маши, никаких ран нигде, кроме ссадины… Он… оно не кровь из нее сосало, оно… Черт, оно, кажется, пыталось ее изнасиловать!

Перед ними в стене была та самая дверь.

– Нет замка, – Кравченко рывком распахнул ее.

Как и в тот, первый раз она подалась легко. Кравченко нащупал выключатель – свет вспыхнул, осветив помещение, которое они уже видели, – пустое, пахнущее сыростью, ремонтом и известкой.

– Та, другая дверь… смотри, тоже открыта, – шепотом (отчего-то здесь не хотелось разговаривать громко) сказал Мещерский.

Они спустились, подошли к той двери. Низкий кирпичный свод, покатый, выложенный камнем спуск куда-то вниз, вниз под землю, под стены Нивецкого замка.

– Свети! – приказал Кравченко, и они двинулись по узкому сырому проходу.

Вроде бы единственным звуком были их шаги, но…

– Подожди? Слышишь? – Кравченко остановился. – Вон там впереди.

Узкая каменная кишка неожиданно раздвоилась – в каменную толщу ввинчивались уже два хода. Свет фонарика скользил по стенам. В них и справа, и слева попадались неглубокие ниши. Кирпич везде был однородный. Примерно на уровне среднего человеческого роста через равные промежутки в кирпичную кладку были вделаны ржавые скобы. «Это, наверное, для смоляных факелов», – решил Мещерский. Держаться-то он старался рядом с Кравченко, храбрился изо всех сил, но… Как было справиться с богатым разгулявшимся воображением? От скоб для факелов – метки древности – мысли тут же перекинулись к таинственным нишам. Возможно, замурованным каменным карцерам-колодцам. То в одной, то в другой уже мерещился скелет, прикованный за костяшки чугунными кандалами. И вот уже из темноты хищно оскалился и подмигнул чей-то пожелтевший череп. А потом целое кладбище скелетов в обрывках истлевшей немецкой формы, в пилотках с оуновскими трезубцами. Все, что осталось от некогда грозного лесного отряда Вайды Марковца…

Ход снова раздвоился – в правом его отростке воздух был затхлым, и, посветив фонарем, они увидели, что это тупик. В левом дышалось легче, но пол снова пошел под уклон, ход уводил глубже под землю.

– Так нельзя, мы так заблудимся, – волновался Мещерский. – Надо хотя бы мелом отмечать.